— А я?
— Ты поручишь сына моей сестре, которая воспитает его вместе со своими, а сам уедешь во Флоренцию или в Рим и предашься возвышенному искусству, как и подобает талантливому артисту, когда его посетит сильное горе! Я поеду с тобой, чтобы ты не застрелился потихоньку на первых порах. А потом… последуешь моему примеру: будешь любить всех женщин понемножку и не привязываться ни к одной. Когда вполне выздоровеешь, вернешься к нам, в нашу семью, где тебя искренно любят. Так ведь, решено?
— Пожалуй.
— Ночуешь сегодня у меня. Завтра мы уедем и будем стараться не думать о прошлом. Давай укладываться.
Какой-то мудрец сказал, что у нас всегда найдется достаточно силы, чтобы перенести страдания ближнего. Благодаря этой силе, а также, вероятно, тайному удовольствию явиться утешителем, Константин Риц с таким красноречивым юмором описывал мне Изу и разбирал ее по косточкам. Все это напоминало твердую руку опытного врача, прикладывающего раскаленное железо к свежей ране. Операция бесспорно полезная, но предоставляю вам судить, каково пациенту в эти минуты. Одно можно сказать: чего человек не вынесет!
Я рассчитал и отпустил прислугу, объявив, что уезжаю путешествовать; Феликса, с его вещами и игрушками, отправил к графине Нидерфельдт.
Константин, с сигарой во рту, разбирал бумаги и письма в моих столах и комодах, поминутно спрашивая: «Это сжечь? А это спрятать?»
Вдруг дрогнул звонок. Я встрепенулся: не Иза ли вернулась? Оказалось, пришел посыльный за ее вещами.
Когда выносили последний сундук с ее вещами, я проводил его взглядом, как будто уносили дорогого покойника!
В восемь часов Константин сказал:
— Ну, нам пора отправляться. Здесь больше нечего делать.
Я машинально пошел за ним. Ноги у меня подкашивались, и я должен был крепко держаться за перила лестницы, чтобы не упасть.
Константин повел меня в ресторан, и я послушно ел и пил, а затем мы пошли к нему пешком. Люди, двигавшиеся по улицам, казались мне тенями, жившими какой-то особенной жизнью, и я сам — другим существом, чем был несколько часов тому назад. Константин уступил мне свою кровать, сам же велел постлать себе на диване и принялся укладывать свои вещи.
Я, разумеется, не лег, а ходил по комнате из угла в угол, не говоря ни слова.
— Не пройти ли нам к отцу? — предложил мне приятель.
— Нет, лучше завтра.
Он сел за письменный стол, а я прилег на диван. Уличный шум мало-помалу стихал; маятник стенных часов отчетливо и монотонно тикал, отсчитывал секунды и минуты моей жизни, с которой я теперь не знал что делать. Трудно сказать, что я чувствовал; я точно находился под влиянием наркоза: материя и привычка боролись с душевным состоянием и подавляли его. «Отдохнуть прежде всего! — проносилось у меня в голове. — Там видно будет».