Василько пнул безвольно распластавшееся тело Янки – оно податливо качнулось. И эта податливость, безответность и та легкость, с которой он наносил побои, еще более взъярили его. Он перешел ту грань, за которой уже не мог и не должен остановиться. Ударил раз ногой Янку, затем еще и еще… Только протяжный стон, будто шедший от сердца рабы, остановил его.
Василько подошел к кадке с водой и подрагивающей рукой зачерпнул ковшом воду. Долго и жадно пил, потом отбросил ковш в сторону, нагнулся над кадкой и умылся. Он чувствовал усталость, опустошенность и боль, будто не он только что бил человека, а его били жестоко.
Он покинул поварню, желая немедля лечь спать и напрочь забыть случившееся; на безмолвную и не шевелившуюся Янку даже не посмотрел.
В горнице решил выпить меда, и поболее. Но идти в погреб не хотелось, а послать за медом было некого. Случайно его взгляд упал на икону. Она была освещена лампадой. Василько равнодушно отметил, что, когда покидал горницу, лампада не горела. В другое время он бы наверняка подивился, всполошился, но теперь же смотрел на красный угол без всяких помыслов. Вначале Василько бесцельно зрел на колеблющийся огонек лампады, который успокаивал его. Затем он невольно поднял глаза.
Ему была хорошо видна нижняя часть иконы, верх будто был прикрыт темной пеленой. Только пристально вглядевшись, он различил лик Богородицы, ее печальные миндалевидные очи. «А если лампаду повыше повесить, то вся икона будет озарена», – подумал он и решил завтра же наказать Пургасу перевесить лампаду.
Внезапно Василько увидел на иконе вместо Богородицы Янку, неподвижно лежавшую на полу, согнутую в три погибели. Он закрыл очи рукой и стал внушать себе, что лежавшая Янка ему померещилась.
Опустил руку, чья-то тень метнулась вниз. Василько встревоженно огляделся и, убедившись, что в горнице никого нет, утешил себя: «То тень моя…»
Снова на него смотрела сверху Богородица, только взгляд ее показался ему осуждающим. Василько скороговоркой зашептал молитву, стал креститься. Но здесь его рука замерла, и из груди будто сам по себе вырвался протяжный и приглушенный стон.
– Что я наделал? – вскричал он, хватаясь за голову. – Забил, забил рабу сирую! Нет мне теперь прощения!
Он забегал по горнице, потом бросился на конник и, катаясь по нему, глухо выл. Осознание тяжести и непоправимости содеянного стало невыносимым. Жгучий ком лежал на душе и изъедал изнутри, гнал в поварню.
«Если в животе Янки не станет – не быть мне живу! Нельзя такому зверю ходить по матушке-земле. Коли перенесет она побои, на коленях буду молить о прощении. Все ей отдам: и село, и холопов, а сам последней затычиной подле ее ног буду. Если уязвлена будет шибко, сорочку последнюю продам, но подниму ладу на ноги!»