Каждое ее слово больно ранило Василька. Он ощущал, как в душе нарастают стыд и недовольство собой, раздражение на сестру и желание немедленно отъехать со двора, забыть и этот тягостный разговор, и поездку в город, и свои сокровенные помыслы.
А Матрене нет дела до мучений брата:
– Я-то думала, хоть ты и бирюк, а все же володетель, у самого князя владимирского сидел в думцах; соседям про тебя все уши прожужжала: мол, вот каков у меня братец! А тебя куда понесло? Что я скажу людям? Ведь через твою женитьбу на меня, на чад моих какая поруха ляжет!
Вся она здесь, не переменилась, все норовит попользоваться слабиной, дабы пригнуть, прибрать мужское племя под свое бабье крыло. Совсем взбеленилась, плетет невесть что:
– Я твоей сучке-то очи повыцарапаю, косы повыдергиваю! Пусть знает свое место!
– Ты ведаешь, что речешь? – вскипел Василько. – Не суй нос в чужие дела! Без тебя как-нибудь сгадаю, что мне с рабой делать!
– Зачем кричишь на меня! Не я ли о тебе печаловалась? – пробормотала опешившая Матрена.
Но осознание того, что она находится в своей избе и кричит на нее младший брат, которому она когда-то вытирала нос, придало ей уверенности. Опять, как много лет назад, в избе поднялась свара. Как в старину, Матрена потянулась к печи за ухватом, а Васильку захотелось нырнуть под стол. И кто знает, чем бы закончилось очередное размирье, если бы в избу не вошли муж Матрены Савва и ее сын Оницифор.
Изба наполнилась хладом, многим топтанием и приветственными возгласами вошедших. Василько почувствовал себя неловко, будто он в отсутствие добродушного Саввы и его сына сотворил в избе донельзя гадкое. Срам гнал его со двора, и Василько стал порываться к отъезду. Но шурин и племянник так горячо упрашивали его заночевать, особо упирая на разыгравшуюся метель, что Василько заколебался. Когда же к ним неохотно присоединилась еще дувшаяся Матрена: «Зачем гордыню кажешь? Оставайся, не у чужих людей ноченьку скоротаешь!», он согласился погостевать до утра.
На дворе и взаправду мело, и как мело. С посвистом, подвыванием и стоном носился над землей ветер. Он срывал полегшие снега, наметал свежие сугробы, засыпал хоромишки по самые крыши, пугал честной народ и животину.
Слушая то оплакивающий, то угрожающий посвист ветра, Василько испытывал удовлетворение, что надежно укрыт от непогоды, что сидит в тепле, сытый и хмельной, в окружении близких людей, и что его конь накормлен. Ему было приятственно слышать неторопливую рассудительную речь Саввы, наблюдать за заметно смущавшимся Оницифором – даже ссора с Матреной позабылась.