– Вот оно, перед тобой, – сквозь зубы сказал Василько, затем не выдержал, сорвался, закричал: – Я!.. Я! – и несколько раз ударил себя в грудь.
– Так ты… живой, – едва сумел вымолвить потрясенный Оницифор.
– Сегодня – живой, а завтра в животе не станет, – бесстрастно сказал Василько, глядя отрешенно на середину стола.
Оницифор совсем растерялся. Его крупное овальное лицо приняло такое недоуменное выражение, что Василько улыбнулся.
– Татары завтра живота лишат, – объяснил он так просто, словно говорил не о себе, а каком-то стороннем человеке.
– За что они тебя?
– Им была бы шея, а сабля всегда найдется. Так ты уразумел, как с моим телом поступить? – строго спросил Василько.
– В лес отнести? – переспросил Оницифор. Только теперь до него дошло, что дядя просит отнести в лес именно свое тело и что он уверен в своей скорой погибели. Он бросил на Василька шальной взгляд, руки его суматошно задергались, словно силились поймать незримое насекомое. Он сделал глотательное движение, отчего едва приметный кадык содрогнулся.
Все в нем было так бесхитростно и естественно, что Василько приметил на его лице черты, напомнившие ему мать и сестру, и волна нежности, жалости и печали растрогала его. Он наклонил голову, пряча повлажневшие очи. В клети установилась тишина. Со двора все так же слышался равномерный и нудный шум дождя.
«Что с ним произошло?» – недоумевал Оницифор, глядя, как разбегаются и сжимаются буквы на бересте. Услышанное было так не по сердцу Оницифору, так сильно обнажало глубоко хранимые в душе чувства, что он и не нашелся, что ответить.
– Ты моим старцам передай: наказал-де Вассиан сделать так, как на бересте прописано, и грозился, что если не послушаются, то примут грех велик, – услышал он голос Василька.
– Да как мне на такое решиться! – внезапно взорвался Оницифор. – Отцу, матери, сестре последнюю честь не воздал, даже костей их не нашел! И с тобой такое же…
– На все воля Божья, – примирительно сказал Василько. – Не один ты такой, многие своих сродственников не смогли земле предать. Тебе не о том думать нужно, а как чад вырастить, душу сберечь, землю нашу поднять. Думается мне, что большой срок тебе отпущен на белом свете и тяжек будет твой путь, но не тягостен. Береги душу свою, чтобы под старость… не мучиться бессонными ночами, чад своих воспитывай в строгости, жену люби, но не давай ей власти над собой, татар остерегайся, но знай: придет время, когда наша сила переломит, людей жалей, добрых людей поболее будет, чем злых. А обо мне не печалься, – добавил он устало, – грешен я, грешен! Много по младости и глупости душ погубил, много негожего содеял. Потому и отдаю свое тело на растерзание.