Федору, видимо, стало неловко за свое раздражение – его жесткий взгляд смягчился. И вдохновленный этим Василько отважился заговорить о сокровенном.
– Ты скажи, поведай, друг мой собинный, как мне душу спасти! – горячо молвил он. – Ибо грешен я, так грешен, что уже не чаю быть в царствии небесном. Грех-то тянется за мной со времен пленения Москвы. Татарин злой обольстил меня, угрозами да побоями заставил выдать на поругание и лютую погибель христиан.
Василько уже было хотел перечислить погубленных им людей (московского князя, его княгиню, жену воеводы Филиппа и детушек ее, прочих именитых хороняк), но это признание показалось ему настолько ужасным, что не повернулся язык. Подумалось, что чернец, прознав о жертвах его малодушия, обругает да проклянет его.
– Уже не один десяток лет пытаюсь добром свою тяжкую вину искупить. Да не знаю, достоин ли вообще прощения; может, все едино заведомо указан мне чистый путь к адским вратам. Ты бы мне поведал, Федор, есть ли у меня надежда?
– Господь милостив. Нет такого греха, которого бы он не простил. Разве что хуление духа святого… Только заслужить прощение надобно. Раскаянием, молитвой, милостыней. Потому не отчаивайся и христианам усердствуй. Господь-то о тебе помнить еще не разуверился. Он и немалое время тебе отмерил для искупления тяжкого греха. Век твой еще не окончен. Ведь Господь каждому человеку свой век отпускает для испытания, души строения. О том человек должен помнить; как должен помнить, что не судья он своему веку, не обличитель, не созерцатель и не хвалитель, что веком своим он торит путь детям и внукам…
Внезапно чернец резко оборотился, словно на чей-то зов, затем опять, но уже беспокойно, посмотрел на Василька и впопыхах заговорил:
– Так что, Василько, уповай на Бога, унынию не предавайся, добродетелью искореняй зло на земле, чтобы нам здесь легче было. И грехи свои тяжкие искупай да новых сторонись. Боюсь я за тебя: больно заносчив ты, больно гордыня тебя обуяла. Своей дорогой к Христу идти хочешь, поучения отцов церкви в сердце не держишь, иерархов сторонишься. Вот что худо…
Голос чернеца стал отдаляться, а его облик тускнеть, исчезать. До Василька все настойчивей доносился зов, который вспугнул Федора. Он показался Васильку странным, потому что звали не Федора, а кликали его.
– Дядя, вставай! Проснись же! – Оницифор все сильнее тряс его за рукав. Василько открыл глаза и увидел перед собой темный лес, потухший костер с раскаленными углями.
– Светает уже, – сообщил Оницифор и показал на небо.
– Побредем, – отозвался Василько, тяжело поднимаясь. – Путь не близок.