Он подошел к избе, похлопал по холодным серым бревнам:
— Сюда вешайте.
Вдруг за углом услышал торопливый говорок:
— Угораздило же тебя. Больно?
— Терпимо.
— До свадьбы заживет.
— До чьей свадьбы, до нашей?
— Может быть.
— Гляди, на поле боя не шутят.
— До шуток ли.
— Жив останусь — свататься приду. Пойдешь?
— Выздоровеешь, орден получишь, тогда приходи — поговорим.
— Разговаривать-то и наши деревенские девки горазды...
Красноармеец сидел на земле, привалясь спиной к срубу, и молоденькая сестра, стоя на коленях, быстро перевязывала ему голову. Увидев командира полка, улыбнулась смущенно. Это была та самая медсестра, которую Кузнецов видел вместе с лейтенантом Юрковым.
— Не дай бог, как говорится, — сказал Кузнецов, — но если меня ранит, приходи перевязывать. Больно хорошо утешаешь.
— Обязательно, товарищ майор, — медсестра озорно блеснула глазами.
— Жених не приревнует?
— Он — мой муж.
— Давно?
— Во Владимире расписались. Как раз успели.
«А жизнь берет свое», — подумал Кузнецов. И засмеялся. И медсестра тоже засмеялась, показав свои белые, безупречно ровные зубы. И раненый боец сморщился в улыбке. Когда победа, для смеха так много причин.
Кузнецову вдруг вспомнилась старая глупая примета: много смеха — к слезам. И он помрачнел, обругав себя за то, что забылся, поддался радости первой победы, как рядовой боец. Холодно кивнув медсестре, пошел к мотоциклу.
...Штабная машина стояла, где и было предусмотрено, — на опушке, плотно укутанная ветками, похожая на большой куст.
— КП в деревню? — спросил начальник штаба.
Кузнецов раскинул свою планшетку, положив ее на крыло автомашины.
— Вот сюда.
Он нарисовал треугольник далеко впереди, там, где коричневые жилки теснились друг к другу, обозначая высоты.
...Их было человек пятнадцать. Вышли из леса и встали у канавы, размахивая белым флагом.
— Ага, припекло! — обрадованно говорили бойцы, поднимаясь с земли.
Лейтенант Юрков встал, отряхнул колени, поправил гимнастерку, все-таки парламентер, и пошел к немцам, спрятав пистолет в кобуру. И весь взвод пошел за ним, все больше сминая цепь. Ни у кого не было ни страха, ни подозрительности, только доброжелательное любопытство. Когда опасность минует, проходит и злость.
Когда подошли метров на тридцать, немцы все разом упали в канаву и открыли огонь из автоматов...
Юрков плакал, рассказывая об этом командиру полка, плакал от обиды за собственный промах, от жалости к людям, которых он сам подвел под пули, от кипевшей в нем запоздалой злости.
— Отдайте меня под суд, отправьте в штрафной, — говорил он. И тут же недоуменно спрашивал: — Если сдаются, стрелять их, что ли?