Мадам Рубинштейн, если верить многочисленным интервью, наивно полагала, что женщине «достаточно двух кремов и десяти минут ежедневного ухода за собой», чтобы оставаться красивой. Но прекрасный пол не следовал разумным советам, проявляя неумеренную расточительность, к немалой выгоде фирмы. Приближалась эпоха потребления.
Жизнь по-прежнему была трудной, денег не хватало, однако неуемное стремление к новым удовольствиям все росло. Французов, как и американцев, охватило лихорадочное желание покупать.
Американское влияние особенно остро ощущалось в быстро развивающейся молодежной культуре: джаз, кинематограф, джинсы, майки. Всякий, кто противился ему, рисковал прослыть старым дураком и занудой. Мадам это не грозило ни в коем случае, ведь она чутко улавливала все новейшие веяния.
Наконец Елена и Патрик прибыли в Париж. Гастон, личный шофер Мадам, отвез их в особняк на набережной Бетюн. Служанки Эжени и Маргерит радостно приветствовали госпожу; одна из них сейчас же отвела О’Хиггинса в небольшую спальню, обшитую деревянными панелями и обставленную со спартанской простотой, что резко контрастировало с убранством остальных комнат. Обычно здесь жил Арчил, когда приезжал во Францию. На половине князя был отдельный выход на улицу, чтобы он мог беспрепятственно уходить и возвращаться, ни перед кем не отчитываясь.
Маргерит отлично помнила Титуса, коль скоро поступила на службу в качестве домоправительницы и няни двух мальчиков еще в 20-е годы. «Мадам очень ревновала своего первого мужа, страдания ее ожесточили. После развода она с головой ушла в работу, и даже князь не смог вернуть ей прежней жизнерадостности, сколько ни старался».
Горничная, что выслушала столько тайных излияний госпожи, знала о ее обидах, скрытых от посторонних глаз ссорах с мужем, его изменах, любила Елену искренне, но порой осуждала безо всякого снисхождения, так же сурово, как шофер и кухарка. Слуги жаловались на ее скаредность: Мадам выплачивала им лишь половину жалованья, поскольку была уверена, что они обворовывают ее. В отместку ей на стол подавали скудную и скверную пищу, а сами вволю пировали на кухне. О’Хиггинс застал их врасплох в первый же вечер, когда собрался подкрепиться после тощего ужина.
Да, мадам Рубинштейн платила слугам гроши и всячески сокращала домашние расходы, без конца гасила повсюду свет, скупилась на чаевые, сердилась, если служащие уходили с работы ровно в шесть, не задерживаясь. Все цены казались ей «чрезмерными», не зря журналисты шутили, будто «too much» — ее любимое выражение на все случаи жизни. Что не мешало ей тратить иной раз по десять тысяч долларов всего за один день, ведь она привыкла одеваться у Диора, покупать по десять пар обуви зараз и по четыре модные сумочки «Kelly».