И все-таки она была искренна, когда через несколько минут, которые показались им обоим вечностью, все же ответила ему отказом. Но ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы произнести несколько коротких слов, а потом изобразить безразличие, увидев лицо друга, которому нанесла удар. Он был в недоумении, чувствовал боль, его гордость была ранена.
Елене тоже пришлось нелегко, она почувствовала, что должна как-то смягчить свой ответ.
— Дайте мне немного времени, я должна зарекомендовать себя в Европе.
Эдвард ничего не ответил. Он смотрел ей прямо в глаза, и она, выпрямившись, вновь заледенела, чтобы не дать слабину. По счастью, он, кажется, ее понял. А потом сказал, потому что был не из тех мужчин, которые оставляют за женщиной последнее слово.
— Хорошо. Но через несколько месяцев я вас навещу.
Елена, двигаясь вперед, ни разу в жизни не колебалась. Она отказала старику Шмуэлю, которого выбрали ей родители, уехала одна в Австралию, не поддалась дядюшкам в Колерейне, жила среди дикой природы, работала, чтобы выжить, открыла салон. Все, что она делала, было продиктовано жизненной необходимостью и честолюбием, и никаких душевных мук вроде тех, каких ей стоило отказать Эдварду, она не испытывала. Говорят, что любовь — слабое место умных женщин, Елена — не исключение. «Сердце у меня всегда разрывалось надвое: одна половина принадлежала людям, которых я любила, другая — амбициям, которые меня терзали».
Словом, она сбежала. Сбежала снова. Бегство для нее стало уже чем-то вроде привычки: если она не знает, как преодолеть препятствие, она предпочитает ускользнуть. И ей не до сожалений, у нее нет времени ворошить прошлое. Она сосредоточилась на Лондоне. Эдвард не раз описывал нравы закрытого мирка английской аристократии. Лондон, в котором два с половиной миллиона жителей, слывет самой веселой столицей мира, но в нем соседствуют богатейшие кварталы и кварталы с удручающей нищетой.
Теперь уже Елена высадилась в Англии как иммигрантка, а не как туристка и захотела увидеть закоулки, куда избегала заходить в первый раз, грязные позорные закоулки, которые прячут, как красавица — прыщи. Портовые нищие, проститутки, бездомные дети, польские и русские евреи, ее соотечественники, теснящиеся в трущобах Ист-Энда. Отвратительный запах нищеты, более острый, чем в дальних углах Казимежа или Мельбурна, перехватил Елене горло, и она повернула обратно.
Сострадать нищете, которая внушает ей отвращение, не в характере Елены. Политическая борьба ее тоже не интересует. А Лондон между тем грохочет и гудит. 21 июня 1908 года, несколько недель спустя после ее приезда, двести тысяч разгневанных женщин под предводительством Эммелин Панкхёрст и ее дочери Кристабель, основательниц Социального и политического союза женщин, собираются в Гайд-парке, требуя права голоса.