В Гиббсвилле среди приятельниц и знакомых Эдит были женщины, которые смотрели на нее с выражением дерзкого любопытства. Были среди них женщины, у которых, по мнению Эдит, в прошлом были любовные связи с другими мужчинами, а были и такие, у которых в прошлом не было связей с другими женщинами, но они заглядывались на Эдит и размышляли: «Буду я у нее первой или нет?» Сидя порой на террасе в клубе, Эдит, неожиданно обернувшись, ловила на себе такой раздумчиво-пристальный и оценивающий взгляд, что этот взгляд пойманной врасплох женщины выдавал ее куда больше, чем могли выдать любые догадки, которые кто-либо строил об Эдит. Поскольку эта женщина всегда была из числа ее знакомых, Эдит ей вежливо улыбалась, а про себя думала: «Тебе, наверное, очень хочется знать правду?» А правда состояла в том, что Эдит относилась к представительницам своего пола с величайшим презрением. Все они вели праздную жизнь и при этом обязательно играли в бридж, или влезали в какие-то передряги, или транжирили деньги, или придумывали себе воображаемые недуги, или прикладывались к бутылке, или притворялись, будто не знают, что их мужья таскаются к шлюхам.
Тайный побег и замужество Энн страшно напугали Эдит, и она была рада, что ее собственная осмотрительность удержала ее от внебрачной связи, которая была бы под стать необдуманному романтическому порыву ее дочери. Ее собственная внебрачная связь не сделала бы Эдит более терпимой к роману Энн, но она не смогла бы тогда с уверенностью занять позицию доброжелательно твердой матери. То, что случилось с дочерью, Эдит не только испугало, но и насторожило, а насторожило ее не что иное, как беременность Энн. Эдит, которую ничуть не волновало количество свечей, зажигаемых на торте в ее дни рождения (в Гиббсвилле возраст каждого из жителей города был всем известен), вдруг поняла, что Энн несколько месяцев носила в себе ее внука или внучку. Эдит было сорок четыре, но значение не столько имел бы ее возраст, сколько ее статус бабушки. Будучи только матерью, женщине, сбившейся с праведного пути, всегда можно найти романтическое оправдание, но когда легкомысленно ведет себя бабушка, это уже чистой воды глупость, которую не в состоянии простить даже другие глупые бабушки. Но пока что, и, возможно, в последний раз, Эдит была дарована отсрочка. Правда, она не совсем понимала, как именно этой отсрочкой стоит воспользоваться. Но что-что, а отсрочку она, несомненно, получила.
В 1930 и 1931 годах стала появляться новая обедневшая аристократия. В ее числе оказались те мужчины — и их семьи, — которые заработали деньги на бирже или благодаря процветанию страны в последние пять лет. Это были скороспелые аристократы, состояние которых зиждилось на недавно заработанных деньгах. Однако они, тратя деньги, ринулись копировать привычки к тратам (но не привычку к бережливости) семей, в которых богатство переходило из поколения в поколение столько лет, что эти нувориши легко бы сбились со счета. Более того, нувориши конца двадцатых годов настолько быстро приобщились к атрибутам богатства, а по возможности, и к компании издавна богатых людей, что тут же научились это богатство растрачивать, если и не так изящно, то по крайней мере не менее отважно, чем этому за долгие годы выучились старые богачи аристократы. А когда телеграфный аппарат биржи отказался отвечать на их молитвы, они все еще продолжали тратить и спекулировать, пока у них не осталось за душой ничего, кроме избирательного голоса. И с некоторыми опасениями, но и с надеждой, они отдали, или, вернее сказать, одолжили, свои голоса новому мистеру Рузвельту.