Он принялся покрывать лёгкими поцелуями щёки, глаза, нос, а я…
— Чудовище. Хам. Мужлан неотёсанный. Как ты мог? Как посмел? Как у тебя язык повернулся?!
— Прости. Эмелис, любимая, я тогда ужасно растерялся. Я и помыслить не мог, что отец явится в замок. Он же Венту терпеть не может…
— Не прощу! Не прощу никогда!
— Но ты же минуту назад сказала, что простишь…
Очередной горький всхлип, и всё, слёзы уже не унять. Я сжала шею брюнета крепко-крепко, чтобы у того ни малейшего сомнения не возникло — да, Кирстен! Да! Я не прочь задушить тебя за те слова. И попинать труп тоже не откажусь! Потом уткнулась носом в плечо боевика и разрыдалась.
О Всевышний! Сколько же мне пришлось вытерпеть из-за этой ошибки. И пусть теперь я точно знаю — это не только его ошибка, а наша, общая, но… эмоции сильнее.
— Любимая, ну перестань… — взмолился младший принц самого отвратительного королевства нашего мира. А спустя минуту не выдержал и крикнул во всё горло: — Кто-нибудь, позовите целителя!
Я проснулась с ощущением… счастья. Такого огромного, почти абсолютного. Простыни ещё хранили тонкий аромат горных фиалок, одеяло было мягким и почти невесомым. Открывать глаза не хотелось, хотя солнечный свет уже пытался пробраться под ресницы, намекая — нет, Эмелис, не отвертишься.
Я потянулась, сладко зевнула и перевернулась на живот. Только после этого решилась приоткрыть один глаз, дабы удостовериться, что вчерашнее не почудилось. Что я действительно в Дурборе, во дворце, в небольшой, но уютной спальне отведённых мне покоев. И что над кроватью белоснежный балдахин, украшенный золотыми и серебряными кисточками. Последнее отчего-то казалось особенно важным.
Память не обманула, и я невольно улыбнулась. А потом приподнялась на локтях, оглядела комнату, и улыбка стала стократ шире.
Гардины задёрнуты не были, комнату заливал свет утреннего, по-летнему яркого солнца. На низком столике стоял огромный букет алых роз, но не это главное. Куда важней было то, что рядом с моей кроватью обнаружилось кресло, а в кресле… он.
Младший принц выглядел потрёпанно: рубашка белого шелка расстёгнута до середины груди и измята, длинные чёрные волосы в беспорядке, под глазами тени. Зато дыхание глубокое и ровное, и ресницы не дрожат — стало быть сновидения брюнета не мучают.
— Кир… — позвала тихо-тихо. — Кирстен…
Вздрогнул, дёрнулся, распахнул глаза. А взгляд такой мутный, такой сонный… Но я опомниться не дала, спросила:
— Ты что тут делаешь?
Мой вопрос не смутил. Боевик широко зевнул, потянулся до хруста в суставах, а потом одарил обезоруживающей улыбкой и ответил: