Айна возвращается на кухню и отпускает взгляд бродить по корешкам исторических томов, задумывается, узнает ли она поступки скрытых в них женщин. Ей, в сущности, все равно. Прошлое мертво, а жить надо настоящим. Кроме настоящего, у тебя ничего нет — штамп, но сохраняющий ценность, потому что в нем истина. И золотое правило их рода. Если индивидуальная история Айны записана в рукописной книге, от которой никак не хочет оторваться Александер, эти отвратительные прозаизмы выгравированы у нее в душе. Она благодарна за дарованную вечную жизнь, за молодость и жизненную силу бессмертных, но чего бы она не отдала за одно настоящее воспоминание о прожитых жизнях! Однако, чтобы жить, надо забывать, и Айна, цепляющаяся за жизнь, как младенец за кормящую грудь, как-нибудь справится с неведением о самой себе.
Однако, взглянув на Александера, бессознательно поглаживающего большим пальцем корешок их путеводителя вдоль уже заметной потертости, она вдруг сознает, что не хочет делить неведение с ним.
— Если бы не путеводитель, об этом и мечтать не пришлось бы.
Она подразумевает квартиру, общую жизнь, подготовку жертвы каждого нового года — все.
— Потому мы это и делаем. Мы знаем, что нуждаемся в доказательствах.
Хотя их смешавшиеся запахи, покрывающие каждый дюйм кухни, — достаточное доказательство. Айна узнает в них аромат совершенного безумия.
— Как ты думаешь сейчас, зная только то, что знаешь: нам бы не хватало друг друга, как Маркусу?
Морщины надолго прорезают его совершенный лоб: Александер задумался, какой силы чувства могут заставить подобное ему существо так глубоко страдать. Наконец он кивает. А еще важнее, он говорит, что хочет помнить, и верит, что воспоминания скрываются, как колья в карманах у тех, кто за ними охотится. Они не менее опасны от того, что невидимы. А может быть, и более.
А Айна? Александер смотрит на нее с выражением, которое Айна уже начала узнавать: одна бровь вызывающе вздернута, а подбородок застенчиво опущен. На его вопрос не может быть ответа: «Верит ли она во что-то важное?»
Айна молчит так долго, что свет угрозой заливает небо.
Она верит, что истина скрыта в крови.
Давным-давно, во времена, когда улицы Нью-Йорка были мостовыми, покрытыми слоями конского навоза, окаймленными ящиками из-под мыла, между которыми прятались игроки в кости, она была фабричной девчонкой с огрубевшими руками и начинавшей горбиться спиной. Это она ясно помнит: словно весь мир задался целью доказать, что в ней нет ничего особенного, — от мастера, который лапал и щипал ее всю четырнадцатичасовую смену, до важных особ в каретах, не замечавших бледной сутулой девушки, ковылявшей домой в трущобы. А дома ее забот ждала шайка чумазых ребятишек, и все чужие. Опыт ее короткой смертной жизни вцепился в серость как якорь, привязывающий ее к человеческому роду. Только эти воспоминания она бы охотно отрезала.