Это была одна из последних записей Бернеса. Позже он успел записать только «Журавлей», песню, на мой взгляд, обладающую особым секретом воздействия на слушателей: сколько бы раз она ни звучала в эфире, ее невозможно слушать без волнения. Я не знаю, что в ней лучше — стихи или музыка? Думаю, что и то и другое прекрасно. И когда она звучит в исполнении Бернеса, кажется, будто он прощается со всеми, кого знал и любил на земле. Песня кончилась, пластинка остановилась. А я все еще смотрю в небо, надеясь разглядеть там последнюю вереницу птиц, исчезающих за облаками.
После этой песни совсем по-иному смотришь на пролетающих журавлей.
Я слышал много певцов, исполняющих «Журавлей», но, не в обиду им будет сказано, — никто из них не спел ее лучше и проникновеннее Марка Бернеса.
Опять затянуло грозой небосвод,
Как будто от нас его застит завеса.
Опять моя юность негромко поет
Простуженным голосом Марка Бернеса.
Мне нравится этих надбровий черта,
Какою отмечены строгие лица.
И столько морщин насчитаешь у рта,
Что он в кинозвезды уже не годится.
Иные в афишах пестрят имена,
Весь мир увлечен оркестровкой иною.
Так что же мелодиям этим дана
Почти безраздельная власть надо мною?
То залпы доносятся издалека,
То степь полыхает зарницей былою.
И столько я должен припомнить, пока
Скользит винилитовый диск под иглою.
Мне б только успеть, как условлено, в срок
В село Головеньки добраться к закату.
Успеть получить на продпункте паек,
Что мне полагается по аттестату.
Ползком миновать эту хлипкую гать,
Рискуя сто раз подорваться на мине.
При свете коптилки письмо написать,
Хоть нет адресата давно и в помине.
Все снова является из забытья.
И так различима любая тропинка.
Опять, возвращаясь на круги своя,
Поет уцелевшая чудом пластинка.
И вижу я топи лычковских болот,
И вижу я кромку демянского леса.
Опять моя юность сегодня поет
Простуженным голосом Марка Бернеса.