Публика неистовствовала, требовала повторения. На сцену летели букеты цветов. Я давно уже чувствовал подозрительные подрагивания садовой скамейки, на которой мы сидели, — это ерзал Бернес, отвернувшись от меня.
Закусив губы, я тоже отвернулся и от сцены, и от Марка.
Скамейка дрожала все сильнее и сильнее, теперь она тряслась уже непрерывно. Сидевший по другую руку от Бернеса сосед сочувственно спросил его:
— Что с вами, молодой человек? Вам нехорошо?
— Да, мне очень нехорошо, — ответил Марк и повернулся ко мне.
Это было катастрофой. Как только наши взгляды встретились — а это случилось при самой напряженной тишине в зале, в момент трагического пианиссимо знаменитой певицы, — мы оба вдруг прыснули и оглушающе заржали.
Так заржали, что взлетели с воплями и хлопаньем крыльев приютившиеся под крышей летнего театра птицы. Весь зал в испуге оглянулся, наиболее нервные зрители вскочили с мест. А мы уже от себя не зависели.
После первого взрыва хохота удержаться было невозможно. Мы смеялись истерически, безостановочно. Теперь уже из наших глаз потоками лились слезы. Возмущенная публика шикала, в наш адрес неслись самые нелестные эпитеты, но это еще больше смешило нас. Марк стал икать, и мне это показалось уже просто невыносимо смешным.
— Хулиганы, — слышалось с разных сторон. И это было самым невинным словом среди тех, что произносили соседи.
Певица повернулась и оскорбленно унесла со сцены свой величественный бюст. Какие-то административные люди при энергичном содействии нескольких зрителей выдворили нас из сада, понося последними словами. А мы задыхались, корчились и плакали от смеха.
У выхода стояла статуя. Это была украшенная брошками администраторша. Она с ужасом смотрела на нас.
Уверен, что она не выдала после этого за всю свою жизнь ни одной контрамарки, а при виде чьей-нибудь обаятельной улыбки искала глазами милиционера.
Очутившись «на воле», мы бухнулись на тротуар и продолжали истерически смеяться и взвизгивать.
Теперь нам больше не нужно было сдерживаться, и мы вопили во весь голос. Густо накрашенная девица остановилась и сочувственно спросила:
— Мальчики, что с вами? О чем вы плачете?
Это показалось нам подходящим предлогом для нового взрыва хохота.
— Живот… живот сейчас разорвет, — сипел Бернес, — ой, не могу…
А я потерял голос и только судорожно хватал широко открытым ртом воздух.
Вечером мы сидели у меня в Аптекарском переулке за столом, покрытым газетой. На столе было разложено купленное в складчину угощение: хлеб, ливерная колбаса и бутылка вина.
В этом кутеже кроме нас с Бернесом принимали участие еще четверо — две пока еще никому не ведомые начинающие театральные артистки, один начинающий оператор и один, тоже начинающий, но уже вполне самоуверенный кинорежиссер.