Козырин быстро и сердито глянул на него, поднес к губам мизинец и прикусил его, показывая, что Авдотьину то же самое нужно проделать со своим языком. Тот осекся.
У костра просидели до позднего вечера. В темноте уже стали собираться. Авдотьин тяжело забрался в кабину своей машины, включил, фары, завел мотор и вдруг выскочил, словно его ошпарили.
— Сергеич, а Сергеич, — звал он Козырина, отходя в сторону. — Иди глянь…
Когда Козырин подошел, протянул ему клочок бумаги:
— Вот, на руле прямо…
На мятом листке из записной книжки нервным, бегущим почерком были накиданы две строчки: «тт. Авдотьин и Козырин, зайдите по поводу вашего поведения завтра в редакцию. Рябушкин».
Козырин хмуро скомкал листок, бросил его и втоптал в снег.
— Плюнуть и забыть.
— Ага, — горячо зашептал Авдотьин, стараясь, чтобы его не услышала девица. — Хорошо тебе, ты свою бабу в руках держишь, а у меня — тигра! Сожрет, ни одной косточкой не подавится. Да и дочка большая, уж. А если раззвонит? Откуда его черт вынес!
Авдотьин проворно забежал за машину и увидел, что на снегу, исчезая в густом сосняке, выдавлены две неглубокие полоски от лыж.
— То ли специально за нами следил! От гад, а!
— Перестань, не трясись, — одернул его Козырин. — Поехали! И не вздумай завтра никуда идти!
— Тебе хорошо говорить… Авдотьин поплелся к своей машине.
Особняк себе Козырин строил на самой окраине Крутоярова. Густые сосны с опустившимися от снега ветками почти вплотную подступали к двухэтажной каменной коробке, которая сейчас, в темноте, виделась мутной и расплывчатой. Машина остановилась возле крыльца. Яркий свет фар выхватил из густых зимних сумерек стену, аккуратно выложенную из белого и красного кирпича, затейливо разукрашенные перила и два высоких окна со стеклами, густо затянутыми изморозью.
Особняк был почти готов, оставалось только отделать его внутри, и вот с отделкой-то Авдотьин тянул.
Замок промерз, Козырин долго возился, пока провернул ключ. Со скрипом распахнул дверь, первым шагнул в темноту, нащупал выключатель.
В одной из маленьких комнаток на первом этаже стояли кровать, столик и огромный самодельный калорифер. Он мгновенно накалился, загудел красным нутром, и по комнатке поплыл ощутимо теплый воздух.
Надежда, не раздеваясь, присела на стул, откинула голову. Ее лицо было немного бледным, и поэтому еще темнее казались гладко зачесанные волосы.
Она перебирала в памяти сегодняшний вечер, словесную шелуху, которой сыпал Авдотьин, и ей хотелось поднять руки, оттолкнуть от себя все то, что сегодня было. Оставить лишь шершавую, холодную кору сосны, к которой она прислонялась щекой, синеватые дорожки мелкого снега, слетающие с веток на землю, вымерзлое, белесое небо и свежесть, чистоту зимнего воздуха, которым она с радостью дышала в бору. Такого свежего, чистого воздуха ей не хватало в отношениях с Козыриным, потому что к ним, к этим отношениям, словно удушливый дым с хлопьями сажи из коптящих труб, примешивались разные Авдотьины, суетящиеся возле Козырина с вечно вопросительными взглядами, в которых ясно читался один и тот же вопрос — сколько стоит?