— А наш Господь говорит, что последние станут первыми, а первые последними. Я ясно выразился? Вы стали последним, а первым давно уже быть перестали… И вполне справедливо…
Это был откровенный вызов эмиру. Вызов не человека человеку, а мировоззрения мировоззрению, менталитета менталитету. И просто так прекратить разговор было невозможно.
Гаримханов зло ухмыльнулся, встал и хотел было сделать пару шагов в одну сторону, потом в другую, как любил расхаживать всегда в период возбуждения. И в разгоряченной голове уже промелькнула мысль о том, как он сядет после этого перед костром, слегка склонившись, с видом расстроенного разговором человека, протянет ладони к огню, якобы согревая их, и тут же схватит ближайшие к нему обугленные полешки из костра и бросит их в старшего сержанта. Тот попытается увернуться, хотя сидя это сделать сложно, и обязательно потеряет устойчивость. А потом эмир просто перепрыгнет через костер и вцепится старшему сержанту в горло. Пальцы у эмира такие, что он монеты ими гнет без проблем. Все это казалось ему легким и вполне исполнимым.
Но старший сержант вдруг сказал очень серьезным и категоричным тоном:
— Сидеть, шакал…
Словно бы мысли эмира прочитал. Но, наверное, все мысли Гаримханова в его взгляде легко читались. Не привык он кривить душой перед своими моджахедами, которые его просто побаивались, и не мог скрыть мысли перед этим волкодавом.
Старший сержант поднял свой автомат. Черное отверстие ствола смотрело в грудь Гаримханову. И хотя старший сержант держал автомат одной левой рукой, почему-то даже сомнения не возникло в том, что он сумеет выстрелить и с одной руки, тем более что предохранитель был опущен в нижнее положение автоматического огня. С такой дистанции даже прицеливаться не надо. А короткие очереди в два патрона не позволят автомату откинуться в сторону.
В тело Далгата Аристотелевича сразу вернулась так хорошо знакомая боль. Острая, резкая, выгибающая спину. Она заставила эмира не просто застонать, а со стоном рухнуть на колени и завалиться на бок прямо в костер. Старший сержант тут же оставил свой автомат, одним движением перепрыгнул через костер и рывком вытащил Далгата Аристотелевича из огня, одновременно сбивая рукой с куртки зачавшееся пламя. Затем повернул больного кверху лицом и заглянул в глаза. Они ничего, кажется, не видели, были побелевшими, с узкими зрачками, и только воспаленные, потрескавшиеся губы тряслись в лихорадке.
Слава думал не долго. Даже не зная, какая у эмира болезнь и поможет он ему или навредит, с солдатской решительностью вытащил свою индивидуальную «аптечку», достал шприц-тюбик пармедола и вколол эмиру в бедро. Прошла минута или чуть больше, и эмира перестало трясти. Он даже открыл глаза.