Я не понял, о чем она; только хлопал глазами.
— Джун — значит июнь, правильно? А ты Август. — Она улыбалась и ждала, когда до меня дойдет.
— Ой, точно, — сказал я.
— Можем сделать свой собственный летний стол, — предложила она. — Только для тех, у кого летние имена. Так, у нас есть еще имена с какими-нибудь летними месяцами?
— Есть Майя.
— Формально май — еще весна, — заметила Джун. — Но если Майя захочет к нам присоединиться, мы можем сделать исключение. — Она говорила так, будто и правда излагала настоящий план. — Есть Джулиан. Это имя, как и Джулия, в честь июля.
Я помолчал, а потом сказал:
— Со мной на английский ходит Росс.
— Да, я знаю Росса, но разве это летнее имя? — спросила она.
— Ну, просто похоже на росу, а она бывает как раз летом.
— А, тогда ладно. — Она кивнула и достала блокнот. — И мисс Петоза тоже может тут сидеть. Ее имя похоже на «петунью» и «розу», а это летние цветы.
— Она у меня классный руководитель, — сказал я.
— А у меня ведет математику. — Джун скорчила рожу.
Она записала имена на предпоследней страничке блокнота.
— Ну, кто еще?
К концу обеда мы составили целый список учеников и учителей, которые допускались за наш стол. Большинство имен не были совсем уж летними, но какая-то связь с летом всегда находилась. Я даже придумал, как связать с летом Джека Тота: ведь с его именем можно составить массу летних предложений, например «Джек — тот, кто любит ходить на пляж». И Джун согласилась, что это вполне годится.
— Но если у кого-то нелетнее имя и он захочет с нами сидеть, — сказала она, — мы разрешим ему, если он хороший, ладно?
— Ладно, — кивнул я. — Если хороший, то пусть его хоть по-зимнему зовут!
— Круть! — Она засмеялась и подняла вверх большие пальцы.
Джун была похожа на свое имя. Загорелая, с глазами зелеными, как июньские листья.
У мамы есть такая привычка — спрашивать, как я себя чувствую по шкале от одного до десяти. Это началось после операции на челюсти, когда я не мог говорить, потому что челюсть у меня была обмотана проволокой и рот не открывался. Врачи взяли кусочек бедренной кости и вставили в подбородок, чтобы тот выглядел поприличнее, так что у меня болело сразу в нескольких местах. Мама показывала на какую-то из повязок, а я поднимал пальцы, чтобы дать ей знать, сильно болит или не очень. Один — значит, немножко. Десять — очень, очень, очень сильно. Потом, во время обхода, мама говорила врачу, что меня больше всего беспокоит. Иногда у мамы здорово получалось читать мои мысли.
После этого мы стали оценивать по десятибалльной шкале любые болячки. Например, если у меня просто саднило горло, она спрашивала: «Ты как, от одного до десяти?» А я отвечал: «Три», — ну или сколько там было.