Всем бы давно уж пора ко сну, а тут будто и не пили, будто и не отмахали сорок верст на лошадях. Слушают богомаза, рты от удивления разинули, гогочут так, что, того и гляди, образа посыплются с божницы.
Дальше — больше, рассказал Зихно, как расписывал Печерскую лавру, как прогнал его игумен Поликарп и как добрался он до Москвы да пил меды сперва у попа Пафнутия, а потом у Любима.
Все бы ничего, да вдруг, по пьяному-то, вспомнил он про мужика, что напугал его утром: морда — во, лапищи — во.
— Стой-ка, мил человек! — закричал Давыдка совсем трезвым голосом. — А нет ли у него шрамов на щеке?
— Есть, да не один.
— И пол-уха нет?
— Нет и пол-уха.
— И глаз один — голубой, а другой — зеленый?
— И то верно, — все более изумляясь, кивал головой Зихно.
— Быку рога на сторону своротит?
— Своротит. Косая сажень в плечах. Не человек — медведь.
Затрясся тиун, а Давыдка подсел к Зихно, обнял его и ласково так, как дитю малому, говорит:
— А про грамотку тот мужик ничего не сказывал?
Поглядел Зихно, как строит тиун страшные рожи, но соврать все равно не смог:
— Сказывал и про грамотку.
— Ну, Любим, — тихо, почти шепотом, сказал Давыдка и выпрямился во весь рост.
— Ну, Любим, — повторил он, и тиун с воплем повалился ему в ноги: не казни!
Упала на колени и Евника, подползла к Давыдке, стала целовать ему руки. Княжий милостник оттолкнул ее ногой, схватил Любима за бороду, поднял на уровень своего лица.
— И ты Роману продался?!
Завопила Евника. Вои подхватили ее, выволокли за дверь.
Выдернув полбороды, Давыдка швырнул тиуна на лавку, задыхаясь, сел рядом. Отдышавшись, заговорил спокойно:
— Шел я по следу зверя, а угодил в волчье логово. Ловко.
— Пожалей ты меня, Давыдка, — отплевывая кровь, жалостливо скрипел тиун. — Бес попутал.
— А бес и распутает, — вторил ему Давыдка. — Вся-то ниточка от тебя потянется…
— Смилуйся!
— Бог смилуется.
Вошли вои. Тот, что постарше, спросил:
— Что с бабой делать, тысяцкий?
— Вяжите вместе.
Любим, ткнувшись окровавленным затылком в стену, со слезами на глазах попросил:
— Отпустите бабу. Евника за меня не ответчица.
— А это мы еще поглядим, — сказал Давыдка.
Вои вышли. Давыдка налил себе чашу меда, подумав, налил вторую. Пододвинул богомазу. Выпил, мотнул головой, зло сказал:
— Который раз я на Москве, Зихно. Казнил вот тут, за тыном, князь Михалка огнищанина Петряту, продавшегося Ростиславичам. Нынче думали — тихо. Ан нет. Как есть — змеиное гнездо…
На ранней зорьке покидал богомаз Москву. Ехал он во Владимир не по своей воле — не то гостем, не то пленником. Поп Пафнутий, напрягая близорукие глаза, крестил за ним дорогу, а Злата, прячась за избой, беззвучно рыдала, размазывая по щекам соленые слезы.