Шло с Глебом большое войско, шло за легкой добычей. Половцы смеялись, похлопывали князя по плечу: хорошо-о, отведаем сладкой днепровской воды, искупаем коней, наполним сумы золотом, уведем в Тмутаракань рабов — хорошо-о! Злился Глеб, пальцы кусал по ночам, но повернуть назад не смел: Мстислав был страшнее половцев. Знал Глеб жестокую правду тех дней: оставшись без города, не то что без Киева, даже без самого захудалого, будет он мыкаться по родичам, собирать объедки то с одного, то с другого стола. Да что далеко ходить?! Родные братья, Михалка со Всеволодом, как вернулись из Царьграда, так по сей день и заглядывают в рот старшим — всё ждут, не перепадет ли чего. У Андрея им веры нет, да и Глеб ничего не может посулить: сам едва держится за шаткий киевский стол. Еще на памяти то страшное время, когда стучался Мстислав с братом Ярославом и с галичанами в ворота ближайшего соседа своего, союзника Юрьевичей, Владимира Андреевича дорогобужского. Смалодушничал тогда Глеб: хоть и обещал, а не помог Владимиру, думал купить тем расположение Мстислава; дорогобужцы сами отбились от коварного князя. А кому от того выгода? Была вина, была в раздорах и Глебова большая вина, и нынче, лежа на смертном одре, думал князь о той великой неправде, которой жил и которой другие жить будут после него…
О чем думалось, о чем мечталось в молодые годы? Все глядел в чужую вотчину, все казалось: у соседа кусок жирнее. Сосед о том же думал. И водили они друг другу в гости — один половцев, другой — Черных Клобуков. И те и другие уходили с добычей, а на пашнях кричало воронье над телами пронзенных стрелами, изувеченных кривыми саблями русских людей.
Чудовищные призраки склонялись над изголовьем Глеба, сквозь затухающее сознание смутно прорывалось полузабытое: скошенная луговина, белые рубахи мужиков у зеленой опушки леса, он сам на чьих-то заботливых руках, добрые глаза кормилицы. Что было в его жизни, чего не было? Может быть, ничего и не было, а была только эта скошенная луговина, эти заботливые руки и эти глаза? Не было ни половецких плясок у костра, ни сечи, когда брат шел на брата, ни горящих изб и трупов с выклеванными черными глазницами. У зеленой опушки леса белые рубахи мужиков… Сладкая вода из бегущего по серым камешкам студеного родничка…
Глеб улыбался, а взгляд его стеклянел, и пламя свечи отражалось в неживом уже зрачке — таинство смерти свершилось; княгиня, громко заголосив, упала к изголовью мужа.
5
а не Роману, потом уж Ярославу Изяславичу луцкому…
Была у них последняя надежда, но и та в одночасье рухнула. Романа в Киеве принимали с великой честью.