— Куда это все вмещается?
— Очень просто,— отвечал я с набитым ртом.— Нужно только иметь здоровый желудок и чистое сердце.
— У нашего Джо огромный аппетит решительно на все,— сказала Энн Барлби.— Будь он чуточку пожирнее, вылитый был бы Генрих Восьмой.
— Ты злючка,— сказала Сьюзен.— А мне нравится смотреть, как едят мужчины.
— Генрих Восьмой прославился не только своим обжорством,— сказала Энн.
Я рассмеялся ей в лицо.
— Я пока еще никому не отрубил головы. И не был разведен, кстати.— Я улыбнулся Сьюзен.— Я однолюб. Для меня во всем мире существует только одна-единственная девушка.
— Которая же именно? — спросила Энн.— Тут так легко запутаться.
Лицо Сьюзен начала заливать краска. В эту минуту она была похожа на котенка, который ждал, что его погладят, а получил пинок. Ей не совсем было ясно, о чем идет речь, но она чувствовала, что меня всячески стараются поддеть.
— А мне всегда казалось, что вы предпочитаете женщин постарше,— сказала Энн.— Более зрелых, более soignée [10].
Я поглядел на ее торчащий нос и тут только заметил, что на другом конце стола Джонни Роджерс о чем-то оживленно болтает с Сэлли. Внезапно я все понял.
— Я не слышал, что вы сказали, дорогая,— кротко проговорил я.— Ни единого слова не слышал.
Она сердито на меня посмотрела.
— По-моему, у вас очень хороший слух.
— Только не в тех случаях, когда я не хочу слышать.
Энн, не сказав больше ни слова, направилась туда, где сидел Джонни.
«Она знает слишком много»,— подумал я, и меня охватило предчувствие беды.
— Почему вы хмуритесь? — спросила Сьюзен.— Вы рассердились на меня?
— Что вы, конечно нет! Я просто задумался.
— О чем вы задумались?
— О вас. Я всегда думаю о вас.
— По-видимому, это совсем не доставляет вам удовольствия. Вы так страшно хмуритесь, словно замышляете убийство. Порой у вас бывает ужасно жестокое лицо, Джо.
— Когда дело касается вас, я мягок и сентиментален.
— Что же вы думали обо мне?
— Это я скажу вам как-нибудь в другой раз.
— Скажите сейчас.
— Это не для чужих ушей. Я скажу вам, когда мы будем одни.
— О! — вздохнула она.— Гадкий!
После ужина были танцы. Сьюзен танцевала превосходно — легко, непринужденно, очень ритмично; казалось, она весело порхает над полом, радуясь своей невесомости. В перерывах между танцами мы сидели на кушетке, и я держал ее за руку. Руки у нее были белые и чуть-чуть пухлые, ногти розовые и блестящие. (Мне вспомнились руки Элис — тонкие, даже почти костлявые, с желтизной от табака на мякоти указательного пальца и беленькими пятнышками на ногтях.) Всякий раз, когда я взглядывал на Сьюзен, она отвечала мне простодушной счастливой улыбкой — без тени притворства или жеманства: я чувствовал, как радость играет в ней, словно крепкий, здоровый ребенок.