Выпили еще. Григорьев с удивлением наблюдал за Байковым. Болтун, обычно расходившийся в застолье до балагурства, сейчас наливался мрачностью. Вдруг он навалился на столик и, глядя в глаза Григорьеву, мощно выдыхая горячей кислотой сивухи и морской капусты, сказал:
— А уж как я этой осенью перетрясся!.. Сын на втором курсе в Техноложке. Ба-бах, новости: военная кафедра — не в счет, будут в армию забирать. А?
Его глаза, всегда тонувшие веселыми щелочками в припухлостях большого лица, расширились, смотрели тоскливо.
— И все только и говорят, — медленно продолжал он, — что таких ребят, ну, серьезных, с каким-то уже образованием, прямым ходом налаживают в Афганистан! На войне плохих не надо…
Поезд раскачивало. Чуть позванивая, вздрагивали в подстаканниках противно пахнущие водкой стаканы. Байков с глухим ударом откинулся толстой спиной к стенке купе, разлил остатки. Бутылка в его ручище казалась совсем небольшой.
— Перетряслись мы с женой, перетряслись. Я — сон потерял… Помню, в эвакуации с матерью, в Уфе, пацаном… Как бабы писем с фронта ждали, как принимали похоронки… Лиц не осталось, стерлись от времени. А только вой этот слышится — не то, что не женский, нечеловеческий… Но ведь Отечественная была, одно слово. А тут — мой Андрюшка, в шестьдесят пятом родился! Я ему вчера «Тараканище» читал: «Ехали медведи на велосипеде». В Евпаторию его возили, простужался… Как же так — его на войну?! Тварь какая-то в него ЦЕЛИТЬСЯ будет, а?!
Григорьев отвел глаза. Вспомнил, что в сентябре — да, кажется, в сентябре — Виталий Сергеевич и вправду был на работе какой-то перевозбужденный. Не находил себе места, приставал ко всем, шутил, гоготал. Конечно, чувствовался надрыв. Неловко было за него. И думалось: неужели он сразу после отпуска так переутомлен, что нервы скачут?
Виталий Сергеевич вытащил стакан из подстаканника. Запрокинувшись, выглотал остаток водки. Отдулся и заговорил:
— Когда лежишь вот так ночами, вертишься без сна… Мозги сухие горят, все печенки в тебе под током, а ты — бессилен… Полыхаешь белым пламенем, а бессилен же, как тряпка… От этого огня такие мысли начинают выплясывать. Над реальностью уже… Все пророчества, все революции, все идеи самые великие и самые мерзейшие — от такого, наверно, состояния…
— Так что же с сыном получилось? — спросил Григорьев.
— Обошлось, — сказал Байков. — Обошлось… А тогда лежал — чувствую, такое во мне поднимается… Кажется, сумел бы достать автомат, так и пошел бы их всех крошить!
— Кого?! — не понял Григорьев.
Невероятно было и представить добродушнейшего Виталия Сергеевича с оружием, разъяренного. Но вдруг Григорьев ясно увидел, как бы выглядел в его ручище боевой автомат — таким же уменьшенным, как бутылка, и каменно зажатым.