— Послушайте, — сказал Григорьев, — а он, в самом деле, не сумасшедший?
— Не похоже. Поддатый был, когда рассказывал, конечно. Ну так и я поддатый был, а вот запомнил же почти всё… Он говорил, что и колесить было мучение. С одной стороны, в толкучку надо лезть, а с другой — в самую давку не сунешься, за скорпиона боязно. И уж, коль отправился, надо ездить, ездить до полного изнеможения, потому что одного скорпиона только на один заход можно использовать.
— Подыхает в кошельке?
— Не подыхает, а просто уже не вынуть. Я же сказал, что он над кошельком хитрил. Он так застежки устроил, что одной рукой туда скорпиона кинуть, другой защелкнуть — можно. А вот уж чтоб открыть, обязательно надо двумя руками взяться, и тут скорпиона никак не уловить! Будешь без перчаток — мгновенно кусит, а перчатки наденешь, — ну, в лучшем случае, если повыше них не кусит, так проскочит по ним и удерет. Лови его потом по квартире, как бы он тебя не поймал.
И вот, представьте, как притаскивался наш геолог домой, еле жив от усталости, и, чуть не плача, прямо сквозь кошелек, скорпиона молотком пришибал…
— О, господи!
— Да вы поймите, — сказал Байков, — человек всё время рисковал собственной жизнью. Он подвиг мужества и терпения совершал! Вот притащил он с великими трудами свои банки в Москву, вот проездил всех скорпионов, а никто на его кошелек не клюнул. Что он должен чувствовать, какую силу иметь, чтоб не отчаиваться, продолжать? И в другой раз так, и в третий. А каждый цикл — несколько месяцев, потом они в годы складываются. Это уже самой жизнью для человека стало! Понимаете?
— Понимаю. Безумие.
— А как посмотреть! Если б не было этого безумия, человек задохнулся бы и погиб. А с ним — дышит, полноту чувств испытывает. ЖИВЕТ!
— Попался кто-нибудь на его скорпиона?
— Попался. Через три года. В автобусе. Он говорит, всё так же повторилось: сперва в бок подталкивали, потом будто легонькая щекотка. А я стою, говорит, возбуждение, конечно, нечеловеческое. Расслабился, как мог, чтоб не дрожать, только сердце так бухает, что даже боюсь, как бы вор не почувствовал.
— Посмотрел, кто тащит?
— Да вы что?! Еще писатель называется! Самого главного не поняли? Как же можно смотреть?! В том-то вся и суть, чтоб не посмотреть! Эх вы…
— Ну, хорошо, хорошо. А дальше?
— Что — дальше? Он специально до конечной остановки доехал, когда в автобусе, кроме него, никого не осталось. Вышел на самой окраине Москвы — и пошел по полю. Иду, говорит, пустой карман щупаю, а у самого состояние… Не то что облегчение, а запредельное уже что-то! И торжество, и невесомость, и сила всесильная. Так себя, наверное, ангелы в полете чувствуют.