Энни оставалась позади. Она не сводила глаз с Молли.
— Что этому военному нужно, мисс?
— Я не знаю, что ему нужно.
— Вы ему ничего не скажете?
— Нет. — Молли удивленно повторила: — Нет. — И потом еще раз, резко: — Нет, Энни, не скажу!
Энни сурово поглядела на нее.
— Лучше ничего ему не говорите, мисс! — и она вышла и прикрыла за собой дверь.
Стук не умолкал, и с улицы в комнату доносился мужской голос.
Молли подошла к столу, и ноша, взятая ею на себя, была тяжела. Она посмотрела на лампу. Она посмотрела на стол и увидела большие ножницы рядом с вязаньем. В раздумьи она взяла их за лезвия. Потом провела по лезвиям пальцами до самого конца и ухватила их, как нож, и глаза у нее застыли от ужаса. Она заглянула в лампу. Свет ярко залил ей лицо. Она медленно подняла ножницы и сунула их за платье, на грудь.
Стук не умолкал. Молли слышала голос, который звал ее. Она нагнулась над лампой и вдруг задула огонь. В комнате стало темно, только в той стороне, где была печка, мерцало красное огненное пятнышко.
Молли открыла дверь. Голос у нее был напряженный, нежный. Она крикнула:
— Иду, лейтенант, иду!
Белая, наполовину истаявшая луна еще светила темной, безоблачной ночью. Пролетая над снегами, сухой ветер тянул спокойную, ровную ноту, взятую еще там — на самой холодной точке полюса. Снег, лежавший на земле, был глубокий и сухой, как песок. Дома прятались за снежными валами, и их темные окна были защищены от холода ставнями, а дым притаившихся за ними очагов чуть заметной ниточкой вился из труб.
Снежные тропинки в городе были промерзшие, утоптанные. И на улицах стояла тишина, которую нарушали только шаги прозябших, жалких патрульных. Дома темнели в ночи, и к утру в них оставалась только самая малость тепла. Около устья шахты сторожевые вели наблюдение за небом, практиковались в наводке своих механизмов и поворачивали к небу звукоуловители, потому что ночь была самая подходящая для бомбежки. В такие ночи веретена в оперении из стали со свистом мчатся вниз и в грохоте взрыва разлетаются на куски. Сегодня земля была ясно видна с неба, хоть луна светила неярко.
В дальнем конце города, где-то среди маленьких домишек, собака плакалась на стужу и одиночество. Она задирала голову и давала своему божеству подробный, полный отчет о положении дел в мире, составленный с ее, собачьей, точки зрения. Петь она была мастерица и в совершенстве владела голосом весьма большого диапазона. Шестеро патрульных, уныло бродивших взад и вперед по улице, долго слушали собачье пение, и, наконец, один из них пробормотал сквозь подшлемник и поднятый воротник шинели: