Каждому хотелось послушать свою любимую песню, и Уинстенли обещал сыграть все, одну за другой, а что не успеет сыграть сегодня, то сыграет завтра. Если вы можете напеть или насвистать мелодию, говорил он, он подберет ее и сыграет для вас на тромбоне. Ему все равно, какая мелодия и слышал ли он ее раньше; вы только напойте или просвистите ее — и он сыграет. Он сказал переводчику, чтобы тот спросил у Тротта, не хочет ли он послушать еще что-нибудь, и Тротт, подумав минутку, припомнил одну вещь, но не знал, как она называется. Он слышал, как кто-то из наших ребят пел ее как-то ночью, и она ему понравилась. Уинстенли попросил Тролла напеть или просвистеть ему эту песню.
Тротт напел несколько тактов, и Уинстенли улыбнулся и сказал:
— Черт возьми, да ведь это «Голубые глаза»! Я тоже очень люблю эту песню.
Уинстенли сыграл «Голубые глаза», и как ни хорошо исполнил первую вещь, но эту — еще лучше. Немец был страшно горд и доволен. Он спросил у переводчика, о чем говорится в песне, и переводчик ему объяснил. Тогда он попросил переводчика научить его словам «голубые глаза» по-английски; переводчик показал ему, как их выговаривать, и он ушел, все время повторяя вслух эти два слова.
После «Голубых глаз» Уинстенли сыграл «О, лунный свет в волне речной играет, и запах трав исходит от лугов», — и черт меня побери, если у каждого из нас не выступили слезы на глазах — все стали сморкаться и выражать свое удивление, как это может столько красоты исходить из какого-то жалкого, погнутого куска водопроводной трубы, который у Джона Уинстенли называется тромбоном.
Не знаю, за что сражаются ребята в американской армии или хотя бы думают, что сражаются, — я никого из них об этом не спрашивал, — но мне кажется, я знаю, что все они любят, — все до последнего, кто бы они ни были и к какой бы группе ни принадлежали: любят они правду и красоту. Они любят ее, и нуждаются в ней, и стремятся к ней, и слезы выслушают у них на глазах, когда они к ней приобщаются.
И они приобщились к ней, когда Джон Уинстенли из Цинциннати, штат Огайо, играл на тромбоне. Они приобщились к ней, когда этот великий американец, этот великий, мудрый человек надел соломенную шляпу и они услышали голос любви, красоты и правды.
Я не знаю, американская ли это черта или это что-то другое, но только нет, по-моему, на свете человека, способного устоять перед такой красотой и правдой, какая исходила из тромбона Уинстенли субботним вечером 22 июля 1944 года.
Я видел, что немецкие караульные не могли противиться этой красоте и правде, ибо, получив только слабое представление о ее величии, один из них достал для Уинстенли соломенную шляпу. Не могли устоять перед ней ни люди по фамилии Роузвер или Минэдью, ни люди по фамилии Смит или Джонс; ни те, что родились на Юге и были настроены против негров, ни сами негры, ни парни с Дальнего Запада; ни те, что были циниками; ни те, кто ненавидел женщин; ни те, кто страдал зубной болью: ни те, у кого был насморк; ни физкультурники, ни мизантропы, ни безбожники, ни парашютисты. Никто из пленных в этом лагере и никто из тех, кто находился за его оградой и слышал Уинстенли, не мог устоять перед правдой и красотой, которую он извлекал из своего тромбона, — и все они были равны перед лицом красоты и правды. Так чего же стоят все эти разговоры, будто есть люди дурного происхождения, и другие — очень хорошего, а третьи — так себе, середка-наполовинку? Что это за разговоры, я вас спрашиваю?