Она давно знала, что в городе много кабаков и домов терпимости. Есть они на Амуре и в Кузнецовской слободке, а тут, в Форштадте, и вовсе должно быть их много, потому как и казармы рядом, и Меновой двор недалеко, но обо всем этом она подумала только теперь и только теперь заметила, что идет обратной дорогой в сторону своей избушки, хотя делать ей там нечего.
Приближаясь к перекрестку, она решила свернуть на улицу Льва Толстого и в богатых домах поискать заказов. И тут обогнала ее подвода, проехав так близко, что кряслина розвальней шоркнула ее по левому валенку. Возница в санях, отворотясь от встречного колючего ветерка, прикрывался высоким воротником зипуна и ничего впереди не видел, зато назад был у него полный обзор.
Катерина еще не успела повернуть на тротуар по Толстовской, а возница, уже переехав улицу, вдруг натянул вожжи и, поворачивая коня, закричал сполошно:
— Эй, эй ты! Н-ну, барышня, постой-ка! Погоди-ка мине.
Похолодев от недоброго предчувствия, Катерина остановилась на углу тротуара. Мужик, путаясь в большом зипуне, надетом на дубленый полушубок, развернул подводу и остановился у самого угла тротуара.
— Здравствуешь, Катя! — хрипловато поприветствовал мужик, покашлял натужно и, смахнув рукавицей куржак с реденьких темных усов и такой же квелой бороденки, вперился в нее тоскливым взглядом.
Ничего не поймет Катерина. Сидит в санях мужик, не старый вроде бы и на молодого не похож. Баранья шапка на нем, щеки ввалились, а скулы торчат угласто, будто и кожей-то не прикрыты они, словно голые мослы выпирают. А нос у него вроде бы не тем концом пришит…
— Не признаешь ты мине, Катя, вижу, не признаешь, — разочарованно молвил мужик и, снова покашляв, сплюнул в снег. — А я вот, как глянул, так и признал тибе сразу, хоть и ты уж теперь не такая стала.
Катерина глядела на него во все глаза и не знала, как держаться с ним и что говорить — бояться этой встречи или радоваться.
— Ну, коль не признала, стал быть, поживу еще.
— Да кто ж ты? — весело вырвалось у Катерины, потому как где-то далеко в глубинах мозга догадка уже созрела.
— Да ну Ванька же я, Иван Шлыков…
— Ва-аня! — воскликнула Катерина и, легко перескочив с тротуара к саням, выдернула из варежки руку и протянула Ивану. Тот тоже скинул рукавицу и костлявыми пальцами до боли тиснул ее руку.
— Здравствуешь, Ваня! — говорила она, встряхнув надавленную руку и толкая ее в теплую варежку. — Гляди-ка ты, вышло-то как. А я ведь и не знала: живой ли ты, нет ли.
— Да я и сам давно уж похоронил сибе, а в запрошлом годе Рослов Макар с тятей барсука поймали, я его съел. Вот и пошел. Сала-то барсучья, она ведь шибко пользительная от чахотки. А ноничка по осени я сам еще одного выкопал. Теперь вот ем. В поле всю лету пособлял своим… Гришка-то наш, помнишь небось, какой богатырь был, да вот нету его, а я живой.