— Да и плясала как будто не по-человечьи, — поддакнула другая. — Мне сразу сумлительно это стало.
А сама «оборотка» была уже в безопасности. Соскочив со стола, она сунула ноги в пимы, в секунду надела пальто на голое тело, схватила остальные вещички и, накидывая пуховую шаль, неслышно, как летучая мышь, метнулась за угол пролета, прижимаясь к стойлам. Пока опомнились потрясенные танцем зрители, она была уже за вторыми воротами — в сеннике. Щукой нырнула между жердей прясла и через полминуты открывала замок Фениного балагана.
Здесь было тихо, тепло и уютно. Сразу же дверь заперла на крючок. Спрятала пальто и пимы на печь, надела платье, причесалась поблагороднее и, чтобы унять волнение, подтопила очажок. Притихшая, скромная, сидела она у стола и привычно работала спицами, довязывая рукав гарусной кофты — последний троицкий заказ. Едва ли кто-нибудь из тех, кто видел ее только что на базаре, мог бы с уверенностью сказать, что сидит здесь та же самая женщина.
А там, в громадной конюшне, все еще кипели страсти. Люди обшарили все стойла, бегали с фонарями, лезли на сеновал и тыкали черенками граблей в сено, надеясь таким способом обнаружить плясунью, исчезнувшую у всех на глазах. Но сумерки быстро сгущались, мороз заметно крепчал, и скоро народ дружно потек с базара. Ехали конные, шли пешие, и многие из них были твердо убеждены, что видели пляску настоящей ведьмы и оборотки. Ее хвалили за удаль, за то, что деньги умыкнула, а Самоедову не далась.
В числе последних вылетела с базара бешеная буланая тройка. Хозяин ее, привыкший к непременному исполнению своих желаний, хотя бы и самых диких, был обманут, ущемлен, оскорблен. Какая-то бабенка обвела его вокруг пальца, и теперь эти голодранцы хихикают над ним. Направляясь в сторону Кочкаря, он и сам не знал еще, что предпримет в следующую минуту, кто станет очередной жертвой его потехи, но чья-то судьба уже была предрешена.
* * *
Дождавшись Феню с работы поздним вечером, Катерина упросила ее помочь найти знакомого надежного ямщика и той же ночью, как богатая барыня, укатила на лихой паре в Троицк.
1
Не было неба, земли не было, стенок окопных не было — оставалась вокруг бескрайняя черная хлябь, готовая поглотить и укрыть навечно. Откуда-то издали, будто из глубины, постоянно слышались легкие и мягкие поталкивания. Словно кипел адов котел и со дна выворачивало густые черные пузыри, бесконечно толкавшие изможденное тело. Внутри все горело, и, казалось, эта черная хлябь уже прожгла, проварила всего насквозь.
«Но откуда же тогда мысли, слова? — думал Василий Рослов. — Или впрямь в аду человек опять воскрешается, чтобы чувствовать и сознавать муки господнего наказания?»