— Пи-ить! — еле слышно попросил он, потратив на это последние силы.
Гануся метнулась в хату, принесла большую стеклянную кружку с молоком и, приподняв Василию голову, стала поить его. Но пил он вяло, редкими слабыми глотками. Молоко подливалось на заросший щетиной подбородок, стекало за ворот гимнастерки…
А когда взяли они его и приподняли, снимая с телеги, свет в глазах помутился, и снова ухнул он в черную пропасть. Что было дальше — не слышал, не чувствовал…
Очнулся Василий лишь где-то за полдень. Во дворе стоял шум, неслись крики.
— То не можно трогать! — слышался гневный голос деда. — То на посев оставлено! Чем же я сеять потом буду?
В довольно широкий прогал между потолочным настилом и нижним краем соломенной крыши видна была часть двора. Там стоял зеленый немецкий фургон, и солдаты в синевато-зеленых куртках и бескозырных фуражках с двумя кокардами — на околыше и на тулье — таскали мешки с зерном и по-хозяйски складывали их в большой зеленый фургон.
— Вчера овес и сено забрали, — возмущался дед, — потом холсты, рубахи, новый кожух дочкиного мужа забрали и самого угнали на окопы… Чем же я сеять буду?!
Василий видел, как дед подошел к немцу возле фургона и сорвал с его плеча мешок. Откуда-то выскочил другой немец в пыльной зачехленной каске и, размахнувшись, ударил деда в ухо. Потом еще один подбежал в каске. Старика сшибли с ног и начали пинать.
— Э-э, по́льска сви́нья! — приговаривал один из них, пиная деда. — Ну, довольно тебе але ще добавить?
Немцы между собой переговаривались, хохотали над чем-то, продолжая таскать мешки, как ни в чем не бывало. За нижней кромкой повети Василию не было видно лежащего на земле старика. Немцы в касках отошли от него. Видимо, так и лежал он, пока нагрузили подводу. И вдруг снова услышал рыдающий голос деда:
— Коня… Оставьте коня!
Дед поднялся, и Василий увидел его лицо — все оно было в синяках и ссадинах, из уха струйкой текла кровь.
— Оставьте коня, — причитал дед. — То ж все равно, что побили вы всю мою семью. Пропадем без коня.
— Ты ж сам сказал, что забрали овес и сено, — усмехаясь и коверкая слова, ответил немец. — Все равно твой конь подохнет с голоду. Жалко его.
На деда было больно смотреть. По старческому изуродованному лицу текли крупные слезы.
— Не плачь, стары́й, — зубоскалил немец в каске, выходя со двора за подводой, — завтра мы еще навестим тебя. Не скучай без нас!
Подвода скрылась за воротами, а дед, вернувшись к тому месту, где его били, склонился тяжко, поднял круглую высокую шапку и, надвинув ее поглубже, смахнул слезы, отдышался, как после бега, и, жалко горбясь и шаркая подошвами, направился в хату.