Еще по осени в солнечный денек выстирала Ядвига шинели «сынков», потом штопала. И только перед Рождеством призналась, что на Васильевой шинели насчитала она четырнадцать дырок да на Григорьевой пять.
Как-то февральским вечером Ядвига делала перевязки, дядька Ерема сидел на постоянном своем месте возле стола, неторопливо потягивая терпкий дымок из самодельной люльки. Курил он крепчайший турецкий табак с собственной грядки. Охотно делился с ребятами, но им пока было не до табака — курили редко и мало.
Особенно нескладно выходило это у Григория: курить-то хотелось ему всегда, но стоило сделать две-три затяжки, как в голове начинался такой перезвон, что свет мерк в глазах, и он тут же засыпал. Этот назойливый, одуряющий звон-гул всегда начинался у Григория с момента пробуждения. И даже казалось, что будил его ото сна именно этот гул и не покидал ни на миг.
В тот вечер, проснувшись еще до прихода дядьки Еремы, Григорий впервые ощутил себя в непривычной тишине. Лежа с открытыми глазами, он боялся пошевелиться, слово сказать боялся, чтобы не спугнуть, не потревожить эту умиротворяющую, столь желанную тишину. Василий приметил его состояние, по взгляду понял долгожданную перемену и тоже молчал, не мешая другу насладиться тишиной, так давно утраченной.
Минут десять друзья трепетно хранили блаженную тишину. Но тут вошла Ядвига с выстиранными бинтами, склянками, пристроила все это на табуретки между топчанами и, увидев, что Григорий не спит, предложила:
— Давай-ка с тебя начнем, сынок.
— А чего ж не начать, — бодро отозвался Григорий, суетливо поворотясь, и тут же, страдальчески сморщившись, зажал голову руками. — Опять загудела, проклятая!
— А что, уже не гудело? — обрадовалась Ядвига.
— Да только что было тихо, как проснулся… И опять…
— Ну, то добрая была весточка. Затихнут твои колокола помалу. Садись да рубаху скидай.
Ловко, без лишних движений снимая повязки, она бросала их на пол и приговаривала:
— Гляди-ка ты, бочок-то добреет. Видать, ребрышки уцелели… А рука и вовсе заживет скоро.
Пришел дядька Ерема, присел к столу, молча закурил.
Ядвига между тем наложила повязки на раны и, хоть сопротивлялся Григорий (до того дней пять не завязывали), снова забинтовала ему голову, смазав лоб какой-то пахучей мазью.
— Ну, ложись, погуди пока, — велела она Григорию и повернулась к другому «сынку».
— А что, баба Ядвига, — сказал дядька Ерема, поглаживая темно-русый колючий ус, остро, нацеленный вниз, — не распечатать ли нам заднюю дверь из прихожей?
— Для чего ж это? — насторожилась Ядвига.
— Да ходил я по отводу… Верст на десять к селу подался, и там, с краю, возле Донатова поля, порубку большую видел. Швабы, видать, поработали…