Ядвига эта самая первые десять лет жизни прозывалась Пульхерией, потому как родилась под Смоленском. Отец ее бежал от лютого помещика и пристроился в имении пана колесным мастером. А через год в России крестьянам волю объявили — прятаться уже не надо. Позвал отец к себе в помощники еще знакомых из своей деревни. Так вот и обосновались тут все. Девочку старый пан любил, но имя ему не нравилось, потому назвал по-своему, Ядвигой, и замуж выдал за своего лесного сторожа.
Более тридцати лет прожили они вместе в этом лесном домике вдали от людей. Детей, говорит Ядвига, бог им не дал, хотя иметь их кому же не хочется! После смерти мужа назначил ей молодой пан небольшое пособие, разрешил пасти корову в лесу, брать ягоды и грибы. К тому же возле домика был клочок земли, с которого умудрялась она получать не только овощи, но и хлеб.
На место лесного сторожа назначил пан дядьку Ерему, тоже к тому времени овдовевшего. Было у него два сына, еще не женатых, но взяли их в солдаты, как и Василия, по первому же призыву, а в сентябре прошлого года погибли от одного снаряда.
— А может, ошибка это, — сеял надежду Василий, — может, в плену они либо так же вот, как мы, где-нибудь скитаются.
— Нет, — скорбно вздыхал дядька Ерема. — С ними был наш пан и, как хоронили, видел. По горсти земли в могилу бросил. А теперь и сам затерялся где-то наш пан. У войны на всех бед хватит…
Так вот и вышло, что два человека остались в лесу с глазу на глаз. У дядьки Еремы конь добрый есть, пчелы и тоже — клочок земли. У бабки Ядвиги — корова, телка, огород богатый, да постирать, постряпать руки ее способнее, чем мужские, либо, сшить чего. Так что хоть и жили они в разных избах, а хозяйства за последний год слились в одно. Общая забота о раненых солдатах еще более сплотила одиноких людей.
3
Бескорыстные, беззаветные хлопоты бабки Ядвиги не пропали даром. Она упорно верила в силу своих лекарств и умела передать эту веру «сынкам». Со временем польза ее врачевания стала для всех очевидной. И вышло так, что Григорий первым начал подниматься с постели и хоть несколько шагов делать по комнате. Но страшное, изнуряющее гудение в голове у него так и не переставало, оттого бодрствовать мог он не более полутора часов, а после того захватывал его крепкий, спасительный сон. Лоб у Григория почти очистился, чернота лишь узелками оставалась в нескольких местах.
А бедро у Василия оказалось так разворочено немецким штыком, что никакие бабкины снадобья пока не помогали, и вставать он не мог. Бок, плечо и многие царапины заметно затягивались и уже не причиняли таких болей, как раньше.