Он стал писать, быстро, зло, широким, размашистым почерком. В нем все горело, клокотало. Умирать?! Оставить поиски древних цивилизаций, неведомых сокровищ?! Никогда! Пусть статью обнародуют, а за ним будут охотиться! Он повсюду будет ходить с оружьем. Он или отстреляется, или погибнет от их рук, но он скажет миру правду.
Когда он, как в лихорадке, дописывал последние строчки, запечатлевая бешено бьющуюся мысль, брезент откинулся, и ночной воздух ворвался в палатку. На пороге стояла Светлана. Она быстро скользнула внутрь, и Роман поймал ее, дрожащую, в руки сразу, как большую птицу, как золотую рыбу, играющую в море своим радостным, сверкающим телом.
Они даже не смогли расцепить объятья. Упали, сплетясь, на спальник, расстеленный на полу палатки. Фонарик загас. Они сбрасывали друг с друга тряпки, как сухие листья. Когда они остались наконец голые и вонзились, вошли телами друг в друга, засмеявшись от радости, им показалось – они только что родились на свет.
… … …
Задорожный отправил факсом из Керчи статью, написанную им, в «Новую газету», культурному обозревателю Олегу Рыбникову, своему давнему другу.
Поехав катером в Керчь, он захватил с собой в рюкзаке меч. Он не рискнул оставить его в лагере.
Он никого не подозревал – он знал, что так будет лучше.
Спокойней для всех.
Гурий мрачнел день ото дня. Ежик слонялся, как неприкаянный, после работ в раскопе. Славка Сатырос бодрилась, даже улыбалась, шутила и беззлобно материлась, мешая поварешкой кашу, а на ее лице была написана такая невытравимая тоска, что хотелось крепко ее обнять и заплакать вместе с ней. Серега Ковалев рыл землю как проклятый. Он превратился в живой таран, в живой бур. Он говорил угрюмо: я терминатор. Лопата плясала в его руках. Он будто поставил себе целью отрыть в раскопе еще три таких меча и четыре золотых маски, по меньшей мере, а также царский трон, золотую гробницу, царскую корону и золотую сбрую царского коня. Почему эта нагая девушка, смеясь, сидит верхом на льве?.. Что, у них в царстве коней не было, что ли?.. Леон стриг бороду ножницами, сидя перед отломанным от старой машины узким зеркалом, пошевеливая босыми пальцами. Жара не спадала. Дождя все не было. Выжженная земля просила пощады. Абрикосы от жары превращались в садах, на ветках прямо в урюк. Сливы, поспевая, со стуком падали на землю. Мощная, как баобаб, шелковица, стоявшая у самого пыльного шоссе, бесхозная, как кошка, что гуляет сама по себе, сбрасывала наземь красные и черные гусеницы приторно-сладких ягод, как красавица сбрасывает серьги. В сизом колышащемся, огненном степном мареве сгущалось грозное, чему не было имени.