Кожа остывала. И поры закрывались, затягивались чешуей живого железа.
- Дали опиум, но… наверное, я привык уже к опиуму. Не отключился. Говорить не мог, но видел… помню, как привязывали. И как пилили. Доктор был хороший, сильный, быстро справился, теперь я понимаю, что быстро, но… у костной пыли мерзкий запах.
Молчание. И бренди льется по коже, не опаляя, но снимая раздражение. Пальцы шевелятся, все еще чужие, словно одолженные, но это ощущение пройдет.
Главное, они есть, пальцы.
- Под конец я все-таки отключился… потом стало легче. Я сжился с болью и… опиумом. Не знаю, с чем справиться было сложнее.
Вонь. И запертая комната. Окна зашторены плотно, поскольку солнечный свет вызывает мигрень. Постоянная жажда. Постоянный огонь, который все никак не отпустит Брокка. Бутыль с мутным опиумным настоем, что стоит в трех шагах от кровати.
Целых три шага.
Встать, удержав себя на ногах, вцепиться в изголовье кровати и стиснуть зубы.
Дойти. И кое-как вытащить пробку. Одной рукой неудобно… и культя дергается, расплескивает пламя. Ничего. Плеснуть в стакан, добавить бренди.
Осушить.
Оглушить и… доползти до кровати, позволив себе спрятаться в зыбком мареве опиумного сна.
- Бутыль пустела. Дед приносил новую. Я давал себе слово, что когда опустеет и она, то я остановлюсь.
- Остановились?
- От моей невесты пришло пространное письмо. Обстоятельства изменились, помолвка расторгнута. Дед сказал, что это закономерно. Знаете, ему никогда не нравилось мое увлечение. Он полагал это глупым баловством, но не запрещал…
Хмурился, приходил по утрам, и по его появлению Брокк понимал, что наступило утро. Дед раздвигал шторы клюкой и усаживался в кресло. Он подпирал подбородок ладонями, и ничего не говорил. Сидел. Смотрел. А Брокк смотрел на деда, на темные его руки, лежавшие поверх изогнутого набалдашника трости. На пальцы с квадратными ребристыми ногтями.
- Однажды я понял, что еще немного и сойду с ума. И лучше было бы сразу сдохнуть, чем вот так медленно. Я услышал, как гниет мой мозг, - Брокк тронул пальцем висок. - Мне казалось, что… это сложно объяснить.
Невыносимая вонь, избавиться от которой не получалось. Брокк наполнял ванну горячей водой, забирался, вытягиваясь на дне, задерживал дыхание, насколько хватало, и выныривая, задыхаясь от жара, тер себя когтями.
Повязка намокала.
И доктор пугал новым воспалением. Он утверждал, что вонь лишь мерещится, а на самом деле раны заживают нормально, и даже глубокий ожог, вызывавший немалые опасения, рубцуется. А остальное - не более чем галлюцинации. Игра воображения.