- Стой, - велела Ульне, и он подчинился.
Шкаф был пуст. Почти. Два сменных платья, все тот же потемневший шелк, и бисер, и жемчуг… Но Ульне сдвинула платья в сторону и, надавив обеими руками на заднюю стенку, заставила ее покачнуться.
За стенкой скрывался проход.
Из черноты его тянуло сыростью и камнем.
- Дорогой, - Ульне обернулась. - Будь добр, захвати пару свечей. Можешь взять мой канделябр…
…из пары, подаренной к свадьбе.
На них так и остались банты из прозрачной органзы, правда, потерявшей свой исконный цвет. Какими же они были? Синими, кажется… или розовыми? Розовый - это невыносимо пошло…
Здесь ничего не изменилось.
Лестница. Грубые ступени, выбитые в скале. Неровные, но изученные Ульне. Прежде она частенько спускалась, чтобы поговорить с мужем, даже когда он перестал отвечать. Оказывается, она еще помнит. И то, как скользят всполохи света по стенам, и кренится, расплывается длинная тень, и то, как гулко разносится, бьет по нервам, звук собственных шагов.
Ниже.
И еще.
Остановиться, переводя дух. Голова вдруг идет кругом, и сердце болезненно сжимается. Освальду достаточно толчка, и… ничего, он подходит, берет под руку и осторожно интересуется:
- Вам дурно?
- Ничуть, - Ульне получается улыбнуться, ей почти весело, и все равно горько. Память норовит вырваться, а ведь, казалось, приручила, посадила на цепь, кинула в зубы обглоданную совесть.
Простила себя, и его тоже, бездумного своего супруга.
Кого он вздумал обмануть?
- Идем, дорогой, - его рука - надежная опора. А шлейф платья заметает следы на пыли. Паутины вновь наберет. Ульне всегда интересовало, откуда берутся в подземелье пауки, если здесь нет мух? Чем они питаются? - Уже недолго…
Ее всегда изнурял не столько спуск, сколько подъем, особенно когда благоверный еще был жив. Проклятья летели в спину, поторапливали, и Ульне почти бежала… а ведь не сбылось. Сколько раз он желал ей шею свернуть?
Жива.
И будет жить.
И быть может, увидит, как исполняется последнее предсказание. Освальд, черный принц, последняя надежда великого некогда рода… что ж, подземелья Шеффолк-холла знаю, какую цену приходится платить за приличия.
Камера.
И за проржавевшей решеткой - двое. Одежда истлела, иссохли тела. Бурая пергаментная кожа, пустые глазницы, космы волос, зубы торчат… у ее дорогого Тода были хорошие зубы, чего не скажешь о той потаскушке, что спряталась в углу. И от форменного платья ее остались лишь лоскутки.
- Я так понимаю, - Освальд подошел к решетке, склонился, разглядывая тела, - это…
- Твой отец, - Ульне перекрестилась. - И его жена.