— А ты, казаче, никак с Днепра будешь? — спросил я его по-русски, удостоверившись, что западных языков он не знает.
— Та ни, княже… С Ворсклы. — И лыбится, показывая крепкие молодые зубы.
— Будешь защищать корабль от нападения?
— Корабелю дашь — дык и разговору нет, княже, — подбоченился он.
— Сабли нет, есть рогатина, — огласил я список.
— Та хоть дрючок, лишь бы острый был, — осклабился он снова.
— А в плен-то ты как попал, такой шустрый да умелый?
Тут парень немного смутился, но врать не стал:
— Та мы, добрый человек, на Анатолию ходили на чаечке малость тутейших за зипун пощипать, так я тама на бабе попалился, — рассказывал он со смешочками типа «ну дык вышло так». — Зашли мы ночью в бухту шепотом, весла тряпками обмотав. Село бусурманское усе дрыхло без задних ног, даже собаки не брехали. Пока хлопцы их добро на лодки таскали, я знойненьку таку бабенку найшов, та и в кусты ее завалил — мыслил, успею… Не успел. С нее меня басурмане и сняли. У нее меж ног оказалось так узенько-узенько, а мой струмент, ты сам его видал, — с мисячного порося буде. Тока разобрался и вдул, тут меня агаряне и повязали, тепленького. А казаки уси сплыли вже. С зипунами. А меня связали и в кутю к баранам покидали, як куль, но даже не катували. Правда, и исти не дали. На третий день жиду продали. Тот меня в Истамбул на шебеке свез и там перепродал на галеру. Потом и на другую перепродали. Потом уже на эту. Пять рокив, считай, как все гребу и гребу. Конца-краю этим волнам не вижу. Вот те крест.
И перекрестился по-православному.
Окружающие нашу беседу не понимали. Кроме Микала, который, сложившись пополам от смеха, упал на палубу, закатился под фальшборт и страдальчески там икал, дрыгая ногами. Смеяться по-человечески, даже ржать, он уже не мог.
— Что он с меня смеется, княже? — обиделся казак.
— Да он такой же ходок по бабам, как и ты, — ответил я ему. — А смеется, потому что представил, что это не тебя, а его за задницу с бабы повязали. Я вот что хотел спросить: служить мне будешь? Дом твой далече отсюда будет…
— Не во гнев тебе буде сказано, не буду. Домой пийду, княже, в Полтаву. Дюже соскучился. А что далече отсель, мне то не боязно. Ты мне только корабелю дай и пару монет на хлиб с салом.
— А звать-то тебя как? — восхитился я этим экземпляром.
— Меня-то? — почесал он пятерней бритый затылок, будто припоминая собственное имя. — Мамай. Грицком крестили.
— Мамай, говоришь, казаче? — усмехнулся я.
— Та у нас уси в роду Мамай. Набольшие наши только стали по-литовски Глинскими князьями зваться. Им великий князь местечко Глину в удел дал. А Полтава-то — наш родовой город.