Я все могу понять и простить, вот только почему он приглашает ее и, кажется, не только ее, в эту квартиру, которую когда-то снял ради меня? Какая изощренная месть! Он и сейчас иногда машет мне занавеской и подглядывает за мной через окно – после стольких лет…
Боже, до чего все это отвратительно! Он ведь любит гармонию в искусстве, почему же он не может создавать подобную гармонию в собственной жизни? Почему он пишет свою жизнь нерадиво, неразборчиво и фальшиво, как будто это задание по гармонии из-под пера недоучки Паши?
Семь лет после окончания института. Моя мать умерла, я осталась совсем одна. Так странно жить в квартире, где не слышатся ничьи голоса и молчание наращивает ватные слои! Говорят, вот в таком же молчании и одиночестве существовал Глен Гульд и ему нравилось такая жизнь. Впрочем, ничего странного: в этой сгустившейся тишине он разговаривал с Бахом!
Типичная последовательность событий: некто при жизни стал богом. Газеты объясняли, почему он бог, потом рассказывали, как он стал богом… Кто-то злобный написал: «Он не бог!» Тут все, у кого еще оставались сомнения, поняли, что он все-таки бог. Потом один умный человек напечатал статью «Всегда ли он бог?». И все поняли, что богом он был не всегда, что часто он им не был, а был вообще неизвестно кем…
И что вы думаете, он перестал быть богом? Да ничуть! Ибо тот, кто был богом хоть на мгновение, уже бог; тот же, кто был человеком хоть на одну слезинку, – еще не человек, но близко, близко…
Приснилось: я в магазине жизненных успехов. Присматриваюсь, навожу справки о ценах. И мне говорят, по-советски, по-магазинному:
– Идите к черту.
И я иду к черту. Шагаю по улице с весьма независимым видом.
– Ты куда? – спрашивают друзья.
– К черту, – отвечаю.
– Зачем же так грубо! – обижаются они.
– Я на самом деле к черту.
– Зачем?
– Послали.
– А-а, ну, тогда надо идти.
И я иду. Иду, иду и иду. И все дорогу уступают.
Написать, что ли, манифест нежизни? Он будет примерно таким: «Дети, я учитель. Я никого не люблю. Никем и ничем не увлекаюсь. Ни к чему не стремлюсь. Ничто не может доставить мне настоящую радость. Единственное, что я умею, – работать, работать, работать. Не берите с меня пример».
И снова все та же ожившая брейгелевская картинка: зима, пригородная электричка, шаткая лестница над путями, детские улыбки и недетские детские шалости. Все равно в присутствии детей я могу выбраться из своего «я», а это уже много… После работы же – безрадостный путь домой, в мою камеру одиночного самозаточения, по которой я хожу туда и обратно, хотя там нет ни обратно, ни туда. Напрашивается ассоциация с волком в клетке, тем более что ни я, ни волк клетку для себя не выбирали. «Для себя» тоже звучит странно. Жить «для себя» я не могу; когда работаю – живу «для других», в другие же часы охотно эмигрирую в мир книжных героев и благоустроенных судеб. Вот там как раз можно жить ни для кого, что меня вполне устраивает… Какая трудная задача – прожить свою жизнь; не важно как – просто прожить.