А на небе Луна —
полна, как на Пасху…
Будто шепчет она
нашу вечную Сказку,
Будто ищет детей,
чтоб задали четыре вопроса… —
Просто так… Без затей,
как стучат вдоль откоса колеса.
Сразу стало понятно, что это не Пушкин и даже не Симонов. Бедная Таня!
Как вааловы свечи,
бездонные печи
Адский отблеск бросают
на детские плечи.
Что там будет
за этим безжалостным пеклом? —
Мы по польским полям
рассыпаемся пеплом…
И что его занесло в Польшу? И что сказать теперь Тане про этот кошмар?
Польша, Польша…
Обитель Христова…
Где ж твое
погребальное слово?
– Если кто-то родился на свет этот
немцем, не немцем,
Всё равно пусть поедет,
посмотрит
Освенцим.
Остальное – потом. Достоевский и Фауст,
И формальный подсчет,
и ученый ответ —
Холокауст…
– Боже мой, Танечка, это невозможно усвоить! Достоевский, Фауст, Польша… и почему четыре вопроса? То есть я понимаю, Лева хотел написать про фашизм и концлагеря, очень похвальное желание, но как-то нескладно получилось, разве нет? Мне кажется, пусть лучше музыкой занимается, меньше будет переживать и на людей бросаться!
Ведь все правильно сказала, даже слишком вежливо. А Таня обиделась. Совершенно серьезно обиделась, и они довольно долго не разговаривали.
В конце 66-го года Таня родила мальчика. Назвали Борисом в память Левкиного отца, но сам Левка тут же начал выпендриваться, именовал малыша Бобом, рычал ему что-то по-английски на манер Поля Робсона. Таня радостно смеялась, поддерживая руками тяжелую грудь, молоко растекалось на блузке темными кругами.
– Нет, Олечка, ты только глянь, вот корова-рекордистка!
Она уже закончила диссертацию, рассылала последние авторефераты.
– Представляешь, мать двоих детей, кандидат наук! Может, мне снится? Ольга Ивановна, ты меня уважаешь?
У них часто бывала Танина сестра Люся с семьей. Бывший Зямка, Зиновий Петрович Эпштейн, уже оперировал на открытом сердце, хотя внешне мало отличался от пацана, что когда-то запер их в комнате, без туалета.
– Мать-героиня, – ахала Людмила, обнимая сестру, – Танька, ты просто мать-героиня! Нет, девочки, я принципиально за единственного ребенка! Начинать все сначала – ясли, прививки, аденоиды – и не просите. На работе до сих пор не могут забыть, как я месяцами сидела с Мишкой на больничном. По мне, так лучше одному предоставить нормальные условия, без жертв!
Сын Людмилы Мишка снисходительно улыбался с высоты своих восьми лет, он, конечно, рос вундеркиндом, играл в шахматы, занимался английским, теннисом, фигурным катанием, еще какими-то обязательными науками. Может быть, Людмила была права? Ольгу не очень интересовали подобные разговоры, только все росла тоска и обида за Таню.