Дед выпивал еще, его худое, костлявое тело сотрясалось, и, сверкая глазами, он восклицал:
— Политика! Знаешь ли ты, глупая женщина, что такое политика? Это экс-плу-о-та-ция экс-плу-о-ти-ру-емых, — он с наслаждением произносил эти чужие слова. — Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Ленина, Сталина — вот что такое политика!
Дед говорил, речь его становилась все бессвязней, потом голова бессильно падала на руки, и, глядя на него, Руфине странно было представить, что когда-то она была молодой, сильной бабой, а дед здоровым мужиком, что они жили вместе в этой избе как муж и жена. Лафтя-то, пожалуй, уже и не помнит. Да и ей самой теперь уже мало верится — уж целую вечность, кажется, старуха.
— Ну, дедушко, вставай. Пора тебе, а не то Зинка домой не пустит.
— Баба… глупая, — тяжело ворочая языком, говорил Лафтя, но послушно подымался и, нетвердо ступая, выходил.
Он шел по улице, как идет в стойло бычок, размахивая руками, что-то бормотал и спорил с самим собой, и Руфину вдруг охватывал безотчетный страх.
Это был их общий страх, то, что чувствовали они все: и Руфина, и Зинка, и дед, — все оставшиеся старские жители, то, о чем они постоянно думали, но о чем даже боялись говорить между собой. И страх этот был куда сильнее боязни, что разгонят колхоз.
Уже много лет смерть обходила деревню стороной, как обходит в засушливое лето дождь. Но все равно она придет, и, сами того не ведая, они стоят в какой-то очереди за ней, как стояли когда-то в Зинкином ларьке. Никто не знает своего места в этой очереди, но как жутко будет тому, кто не успеет раньше других и останется тут последним.
Как-то в отрочестве, когда я только начал проявлять интерес к женскому полу, мне попалось в одном из разукрашенных цветами девичьих песенников под портретом Софии Ротару такое изречение: «В любви как на рыбалке: не клюет — сматывай удочки». Сия мудрость меня рассмешила — на воде выросший, обученный рыбачить дедом, я хорошо знал, что если не клюет, надо прикармливать место, менять снасть, насадку, ждать, надеяться на случай, на перемену погоды, но только не отступать. Рыболовом я был удачливым и ожидал такого же везения в делах сердечных, однако, когда мне случилось впервые полюбить, судьба насмешливо разбила мой апломб.
А дело происходило на даче в мое последнее школьное лето, и предметом моих мечтаний была спокойная, рассудительная, лениво дремлющая барышня в красном сарафане на тонких тесемках, не скрывавших ее нежные, вечно обожженные солнцем плечи. Звали ее Аней, она была меня на год моложе, но всегда казалась мне взрослее, чем я, и эта ее взрослость только подхлестывала мой интерес, дальше которого, правда, ничего и не шло.