– Через тридцать. Я расскажу твоей маме, как плохо ты себя вел. И больше ни за что не возьму тебя.
– Я сам расскажу, как ты оставил меня одного, а сам ушел. И тете Жене тоже. Она накажет тебя. Расскажу.
«Р» картавое. Правая рука с черными завивающимися волосками переместилась с подлокотника на колено. Примиряюще:
– Я понимаю, что ты устал. Через час ты будешь дома и отдохнешь. Потерпи, ты же мужик.
Побоялся угрозы. Клетчатая рубашка, потертые дешевые джинсы, кроссовки. Над креслом – истертый походный рюкзак. Технарь, не заметивший, как быстро переменилась жизнь. Лаборатория, отдел, сектор. Уехали, разбежались, перешли круто, невзирая на размениваемый пятый десяток, поменяли жизнь. Говорят, «чудак» или «слабак», не заметил: рисует формулы ручкой, купленной пятнадцать лет назад в журнальном киоске и перехваченной синей изоляционной лентой. Щи и каша. Несусветная оправа и слишком слабые очки. И уж, конечно, не моется, попахивает кисловатым потом и дешевым куревом.
– Вы совершенно правы, – басок сзади, – только не Леонардо да Винчи, а один из его учеников.
– А мне говорили, сам Леонардо, – худосочная намазанная блондинка в крошечной кофтулечке с длиннющей морщинистой шеей.
Бульканье.
– Да нет, ученик, тут вот и ярлычок есть, хотите проверить?
– Не понимаю по-итальянски.
– А дальше по-английски есть.
Пауза.
И вот он решил с сыном, редко виделся («Ладно, давай в морской бой, последний разок». – Совершенно сдался, неужели так испугался тети Жени?), после развода – работа, да и новая семья первой жены, положим, более благополучная, съездить к давно звавшим его друзьям в Брюссель, уехавшим еще в семидесятые или пускай даже в восьмидесятые, хором повторявшие: «Здесь невозможно», в наитишайший университетишко, обуржуазившимся в мгновение ока, уже много лет как ежедневно заносят неучтенные электронной сетью расходы в аккуратненький Хьюлетт Паккард, а он, видать, и не понял, когда увидел на нежно-голубом дисплее окошечко со своим именем, что подвергся учету: и вода, и электричество, и пицца, и сэндвич, и русский завтрак с обедом, вредоносной колбасой и сливочным маслом: «Сами не знаете, чего творите с собой!», а дружок его, еще университетский, поблескивая дорогими очками, пытался как-то смягчить раздражение преобразившейся, неузнаваемой, к примеру, Людмилы. «Знаешь, – извинялся он за постоянный комментарий и агрессивные эпитеты, – женщины ведь быстрее привыкают, чем мужчины, меняются».
– Только «мерси» и «бонжур». А разве так уж необходимо женщине разговаривать? (Смешок.) Ведь кто-то из великих, кажется, Цицерон, сказал одной из своих наложниц: «Молчи и будь прекрасной», – женский голос сзади.