Только они собрались вернуться на палубу, как припустил ливень, да такой, что собственный голос стало не слышно. Уильяма сгустившаяся темнота и вселенский потоп привели в ужас, и он посмотрел на капитана Преттеля совсем другими глазами, невольно проникаясь уважением. Пусть он кивает, моргает, хохочет и ходит в заляпанной тельняшке, но ведь это именно он ведет перегруженную скрипучую посудину сквозь кромешный бушующий ад. Сам капитан, впрочем, не обращал на непогоду ни малейшего внимания. Его вдруг одолела зевота, которой тут же заразились и остальные, и вскоре все уже лежали по койкам — капитан в своей крошечной каюте, а четыре пассажира — в кают-компании. Уильям долго не мог заснуть. Воздух в кают-компании был спертый, стояла духота, качка действовала на нервы, снова начали чесаться комариные укусы, а кроме того, несмотря на усталость, он все еще чувствовал возбуждение и, возможно, легкую тревогу от всей новизны, и никак не мог успокоиться. Тут еще этот француз, даром что прозрачный и неприметный, вдруг захрапел, а вскоре его латинскому тенору начал вторить гулкий бас Рамсботтома. Уильям беспокойно ворочался на своей койке, которая тоже качалась туда-сюда, и проклинал обоих. Он понимал, что выспаться не удастся, что вскоре мысли его помрачнеют, все светлые и радостные образы будут постепенно исчезать, пока не останется сплошная чернота и отчаяние, и только тогда он наконец провалится в сон. Уильям строго приказал себе не поддаваться — но тщетно.
Утром все переменилось. Мир стал улыбчивым и прозрачным. Палуба, озаренная солнцем, являла собой живописную картину, оправленную в огромную раму из лазурных волн и пены: разномастные пассажиры и команда, паруса, брезентовые навесы, сохнущее белье, нагромождение тюков и бочонков. Каждый миг перед восторженным взглядом Уильяма мелькал очередной красочный штрих — то шелковистая девичья рука, то блестящий мускулистый торс полинезийского матроса. Поднявшись на палубу из душной кают-компании, он словно попал в новый мир. Там царила радость: массивные в большинстве своем моряки пели, сверкали белозубыми улыбками и гомерически хохотали, а пассажиры-островитяне беззаботно мололи языками, перебирали струны, флиртовали и играли в немудреные игры. Капитан Преттель, как обычно, был навеселе, и даже Рамсботтом, который, при всей своей нелюбви к шхунам, не мог долго хмуриться, когда вокруг все так славно, обрел прежнюю жизнерадостность. Что до коммандера, то Уильям еще никогда не видел его таким сияющим. После завтрака он засел над имеющимися у капитана лоциями, потом принялся сновать по шхуне, помогал матросам с рыбалкой и объяснял друзьям разные морские и рыболовные тонкости. Рамсботтом слушал куда внимательнее, чем Уильям. Рамсботтома с коммандером, таких непохожих во всем остальном, роднила любовь к фактам, они без устали делились друг с другом разными интересными знаниями. Сейчас настала очередь коммандера. Он рассказывал Рамсботтому о гигантских скатах, об акулах, пеламидах, летучих рыбах, и оба пристально вглядывались в волны за бортом, выискивая, не мелькнет ли среди бликов и пены острый плавник или белое брюхо. Уильям обычно составлял им компанию, но мысли его часто витали где-то далеко. Фактами он при необходимости оперировал свободно, однако увлечения ими не разделял. Его пленяли не знания о природе, а сама природа. Вскоре он, как и положено влюбленному, впал в мечтательность. Он надолго погружался в грезы и не замечал ничего вокруг, кроме голубого кокона, сотканного из неба и моря. Уильям постоянно думал о Терри, но без страсти, без остроты, как о далекой прекрасной стране, в которой намеревался поселиться навсегда, потому что был там счастлив однажды. Солнце и соленый бриз наполняли его сонной умиротворенностью.