Словно спасательный круг, за который можно ухватиться, разрозненные нити этой истории протянулись к Лии. Если сосредоточиться, если собрать волю в кулак, она сможет их связать. Первым делом ей необходимо уехать. Не будя Райана, не разговаривая с ним, не прощаясь, — наплевать, что его запах остался у нее в волосах, на пальцах, на губах, словно следы наркотика, который помогает жить, одновременно убивая. Она неслышно поднялась, оделась, взяла с пола копии писем, сложила и убрала в сумочку. На постель она не посмотрела, записки не оставила. Когда Лия выходила, ей показалось, что она уловила краем глаза какой-то блеск, как будто луч света мелькнул между подушками и простыней. Как будто глаза у Райана были открыты, когда она выскальзывала из комнаты.
По утрам в доме прохладно и тихо, он залит ярким солнечным светом, в котором сверкает каждая пылинка, паря в неподвижном воздухе и медленно опускаясь на мебель. Когда Кэт чистит камины или ковры, пыль вокруг поднимается клубами, чтобы тут же осесть и через мгновение снова подняться в воздух под щеткой. Она рада, что Эстер в этот час спит и не видит, насколько тщетны попытки избавиться от пыли. Люди здесь насквозь пропылились. Дома пропылились. Кэт снова и снова обтирает пальцы о фартук — ей неприятна мысль о том, что пыль прилипает к ее коже. Она убирает комнаты на первом этаже и накрывает стол к завтраку раньше, чем спускается Эстер. Иногда ее зовут наверх, чтобы она помогла Эстер одеться. Затем, когда викарий возвращается с утренней прогулки, они с Эстер садятся завтракать, а Кэт идет наверх, собирает грязное белье, штопает, застилает кровати, убирает в спальне и ванной, в коридоре наверху. Проветривает комнаты для гостей, хотя еще не видела в доме ни одного гостя: открывает ставни в комнатах, куда никогда никто не заглядывает, затем, когда солнце клонится к вечеру, снова их закрывает. Она гоняется за мухами, хлопает мухобойкой, а когда они поднимаются слишком высоко, наблюдает за ними, с надеждой думая, что они все равно умрут.
Кэт глохнет от тишины. В Лондоне всегда стоял гул, неумолчный гул большого города, даже на их респектабельной Бротон-стрит. Утром, когда она открывала ставни, ее встречало гудение жизни. Цокали запряженные в кебы лошади, стальные лошадиные подковы высекали искры из булыжников мостовых, по которым ступали их костлявые жилистые ноги; проезжали автомобили, и моторы у них тяжело дышали, словно загнанные собаки. Мальчишки на велосипедах, тележки с товарами, грохот тяжелых подвод. Голоса прохожих тоже вливались в общий хор. Можно было разглядывать людей, проходивших мимо, следить за модой. Теперь же, когда Кэт открывает ставни, ее приветствует зеленый пейзаж, раскинувшийся на три стороны от дома, без всяких следов человеческого присутствия. Небо широкое и высокое, а из звуков слышно лишь птичье пение. Иногда проедет телега, иногда залает собака. Это лишает ее энергии, но Кэт не в силах противиться, она ловит себя на том, что нарочно мешкает, задерживается у окна, которое должна мыть, взгляд ее смягчается, устремляясь в эту новую, тихую даль. Ее телу необходимы эти минуты отдыха, каких у нее никогда не было раньше. Она работает с двенадцати лет, она привыкла к работе. Но Холлоуэй