Угорская поняла, что Ткачук знает все. Она и не заметила, как поднялась ей навстречу и всеми прожитыми вместе детскими годами мысленно заклинала молчать. Но Ткачук никогда не чувствовала ничьей боли, кроме своей, поэтому молить ее молча о молчании было бесполезно.
– У нее отец сидит! Отца у нее посадили! Он Родину предал. Я сама слышала в учительской, как Александре Михайловне завуч говорила.
Все… Все было произнесено. Угорская чувствовала, как в ушах громко бьется ее сердце. Она вдруг, как в стоп-кадре, увидела стоящую напротив Орланову и чуть поодаль еще несколько девочек, привлеченных Ткачучкиным выступлением и, безусловно, слышавших все.
Время прекратило свой ход. Душа Угорской от последнего сотрясения стала старой и всевидяще-беспощадной.
– Раз она сказала, тогда теперь скажу я, – слова выталкивались из горла словно бы и не ею. Так, наверное, говорила Медея, проклиная Язона. Или фурия-Федра оклеветывала так насмерть любимого ею Ипполита. – Я скажу вам, что будет с каждой из вас через 20 лет. Это правда, и это будет. И вы не измените ничего, как бы ни старались.
Судьба вещала голосом Угорской. Судьба направляла ее в штыковую атаку – не в учебную, когда на острие насаживают чучельное подобие человека, – в самую взаправдашнюю, кровавую.
– Ты, Орланова, родишь ребенка. От любви. Он будет твоим лучшим другом и самым дорогим, что у тебя есть. Но потом… потом, когда он вырастет, ты его потеряешь. Ты не будешь знать, умер он или жив, и где он. Ты будешь думать только о нем. И вся твоя жизнь будет – сплошная боль.
Орланова впитывала смертельные слова каждой клеточкой тела, каждым биением голубеньких жилочек на переносице и беззащитной шее.
– Ты, Ткачук, навсегда останешься одна. Тебя никто не возьмет замуж, как бы ты ни старалась. Даже если ты и сумеешь полюбить, любовь твоя будет безответной. Над ней только посмеются… Ты будешь очень толстой, – почему-то завершила свой приговор именно так Угорская, не зная, но видя правду.
– Ты, Дмитриева… Я тебя не вижу через 20 лет. Ты прозрачная и растворяешься… А ты, Черниченко, ты очень рано останешься без родителей и будешь очень горевать.
Угорская оглянулась вокруг, чтобы рассказать следующей жертве о том, как с ней задумал расправиться рок за то, что ей довелось стать невольным свидетелем трагедии. Свидетелей, оказывается, тоже наказывает судьба.
Но поблизости больше никого не было.
– А что будет с тобой, Люда? – прошелестела Орланова, едва шевеля абсолютно бесцветными губами.
– Ты что, не видишь? Со мной не будет, со мной уже есть. Сейчас. И навсегда.