Во всем этом виноват был любимый муж Миша. Был бы он один, без семьи, наивный правдолюбец, она со стороны ему даже бы и посочувствовала. И обрушилась бы на власть: каратели, затыкают рот человеку. Но сейчас, абсолютно не причастная к мужниной затее, она негодовала: как он посмел так распорядиться жизнями – ее и дочери. О чем думал? Что тут не заметят? Или о славе? Ну и пусть бы тогда платил свою цену, распоряжался бы своей судьбой, только своей. Или хотя бы спросил у них, подготовил. Нет! Вел себя как трус. Боялся, наверное, что даст слабину, если о них подумает. Об угнетенных народах заботился, которые, кстати говоря, живут намного лучше нас, прекрасно приспособились и молчат в тряпочку.
Обида и злость самовозгорались в ней по любому поводу, будь то мысль об отныне брошенных родительских могилах или упорное молчание никогда не умолкавшего телефона.
– Некому даже отдать книги, дедушкины архивы, мы же теперь заразные, чумные, разве найдется кто-нибудь, кто не струсит взять, – сетовала, обращаясь к печально-пустому пространству сиротеющего дома, мама.
Никто не нашелся. Никто не предложил помочь. Никто не посочувствовал. И разве можно было осуждать за это людей, остающихся здесь безымянными. О них, случись что, не затрубят вражеские «голоса», на них-то и отыграется мстительная власть.
Кому достанется их квартира? Кто будет равнодушно листать книги с пометками на полях, принадлежащими нескольким поколениям Таниной семьи? Кто будет по-своему расставлять их мебель?
Да уж ясно, кто и откуда будут новые владельцы!
«Так не доставайся же ты никому!» – бессмертные слова опустошенной русской души нарывали в маминой голове, когда она жгла в ванне костры из всего, что было для нее самым дорогим.
Люда Угорская маме не мешала. Она научилась ничего не жалеть. Она даже могла не плакать, что бы ни случилось.
Самым ярким воспоминанием последних дней дома была поздняя прогулка с мамой к Москва-реке. Прошлое было сожжено. Удастся ли кому-нибудь отчистить черную от копоти ванну? По квартире витал стойкий дух пепелища. Мамины волосы пахли пионерским костром. Правой рукой она вцепилась в Людину руку, в левой что-то крепко сжимала. Шли молча. В отдалении, но не таясь, двигался за ними мужчина. Больше никого не было. Люда понимала, что поздний пешеход имеет к ним отношение, и это ее почему-то успокаивало. Вдвоем с мамой было слишком страшно: кто знает, к чему приведет очередной всплеск безысходного отчаяния. Тем более что они быстрым шагом миновали СЭВ и приближались к мосту. Захочет спрыгнуть – не удержишь. А тут все-таки сильный молодой дяденька. Поможет, если закричать, или даже из воды вытянет, если что. Но все равно не хотелось, чтобы мама в своем светлом плащике падала с высоты в бензинно-мазутную мертвую воду…