– В могилу не унесешь. Мне ничего не надо!
Теперь она была готова в любой момент встать и уйти из жилища, ставшего временным пристанищем. Уйти, не собирая вещей, не оглядываясь, ни о чем не жалея. Так она чувствовала себя свободной и легкой. Но жить с ней рядом было отчего-то нелегко, окружающим быстро передавался владеющий ею дух опустошения.
Люда поселилась в интернате, не сожалея об отце и матери: тех, что были прежде, не вернешь, нынешние казались слишком чужими, сосредоточенными на себе. Постепенно привыкла она к неродному языку и к иной жизни. К следующему сентябрю она не чувствовала себя новенькой среди оживленно болтающих о летних впечатлениях девочек из вполне богатых буржуазных семей.
Она спрятала саму себя куда-то очень-очень глубоко – вместе с пионерским галстуком и клятвой «Всегда готов!», вместе с родным языком, не признающим никаких «рамочных конструкций» и других жестких правил немецкого, вместе со своим сокрушительным ужасом невозвратимой потери.
Ей теперь даже не было смертельно скучно говорить с новыми приятельницами о еде, которой их баловали в выходные дома, о погоде, что радовала или возмущала, о каких-то дурацких игрушках и безделушках, которыми она и раньше-то никогда не интересовалась.
Подруги были беззлобные, добродушные, добропорядочно-благовоспитанные. Никто из них не лез в душу, поэтому ничьему существованию никакие встряски не грозили. Они основательно готовились ко взрослой жизни и не тратили энергию на глупые ссоры и интриги, умело ограждая себя от негативных моментов отточенным поведением.
Людмила Угорская, блестяще успевавшая во всех гуманитарных дисциплинах, легко поступила в университет. К этому времени бредоватые пророчества отца стали неуклонно и неотвратимо обращаться в реальность. Вожди мерли один за другим, потом появилось модное слово «перестройка», пущенное в ход опрометчивым тезкой Михаила Угорского. Развал империи был не за горами. Там становилось все хуже и хуже. Ровно через десять лет после насильственного выдворения отец с триумфом вернулся на родину. Теперь его, пророка, с надеждой спрашивали о сроках окончания надвинувшихся мук. Он был честен и ничего утешительного не сулил, постоянно повторяя притчу о сорока годах в пустыне, понадобившихся во время оно освободившимся от египетского рабства. Тем не менее, основав один из многочисленных фондов помощи родной стране, он стал регулярно бывать, как он говорил, дома.
Мама, несколько ожившая, потихоньку втянулась в путешествия, очевидно, придя к выводу, что память о разнообразных жизненных впечатлениях хоть в могилу и не унесешь, зато и отнять у живущего невозможно.