Людмила безотчетно-привычно выбрала детскую, более безопасную часть двора и села на скамью у песочницы. Никаких следов крушения и гибельных перемен на первый взгляд не наблюдалось, скорее наоборот – все вокруг было свежевыкрашенным, ярким, каким никогда не виделось в воспоминаниях.
Она закрыла глаза и вдохнула знакомый запах дворовой московской пыли, тополиной листвы. Откуда-то доносились азартные мальчишечьи голоса:
– Падай, отморозок, ты убит! – прорезалась вдруг из сумбурного гвалта четная фраза с новым, неслыханным прежде словом.
– А тебя киллером не выбирали, не буду я от тебя падать…
Голоса удалялись в глубь двора, за гаражи.
Вот и перемены: дети играют не в войну, не немцев бьют, как когда-то, когда ни одного дня не проходило без фильма о Великой Отечественной. Сейчас дети имитируют бандитские разборки, примеряют к себе иные будущие профессии и увлечения.
А она теперь – немка по паспорту и на родном языке говорит с чужими интонациями. Ничего не попишешь, все проходит и изменяется независимо от людской воли. Интересно, в какие игры будут играть дети этих детей?
Она почувствовала чье-то присутствие: в песочнице копошился малыш лет трех. Сейчас они так одеты, что от европейских детей не отличишь, отметила Людмила, вспомнив, как смотрели на ее обувь в Мюнхенском аэропорту 78-го года. На ее лучшую, между прочим, пару туфель. Эх, да что теперь вспоминать!
Но воспоминания гнались одно за другим. Сколько куличиков она вылепила в этой самой песочнице. Не ее ли это зарубка осталась от железной лопатки, когда Лешка наступил на ее творения, а она изо всех сил замахнулась, чтобы отомстить, он увернулся, и лопатка врезалась в податливое дерево. Сейчас все благочинно покрашено в ядовито-зеленый цвет, но зарубочка-то – вот она!
Только сейчас она ощутила направленный на нее пристальный взгляд. С противоположной скамейки смотрела молодая худощавая женщина, по-мальчишески коротко подстриженная. Она не отвела глаз, и Людмиле, не привыкшей к бесцеремонному разглядыванию, пришлось заговорить, чтобы не ощущать неловкости.
– Ваш? – спросила она односложно, чтобы незнакомка не уловила чужеземный выговор.
– Нет, – с полуулыбкой качнула головой женщина. – Вон его мама, видите, с собачкой у арки стоит. Собачка – моя.
Людмила вежливо посмотрела в сторону собачки. Что-то, наверное, надо было сказать. Но что? Она привыкла к сдержанности и немногословию. И тут можно было вполне обойтись кивком и дружелюбной улыбкой.
Но женщина сама продолжала начатый разговор, нисколько не тяготясь молчанием собеседницы: