«Ну должен же кто‑то помочь, защитить, спасти, позаботиться, добиться, пожалеть!» Мы же с циничной честностью предпочитали допинать неудачника, чтоб не мучился и даже не надеялся, что кто‑то бросится на помощь.
Всю сознательную жизнь нам пытались привить, да так и не привили, респект и уважуху к победителям. Вместо того чтобы научиться благоговеть перед успехом, мы выучились ядовито насмехаться над лузерами. Это была максимально доступная нам прививка «культа успешности».
Мы не могли научиться любить победителей. Потому что каждый из нас, несмотря на выцарапанные ногтями атрибуты социальной состоятельности, все равно ощущал себя принадлежащим к поколению лузеров. Ведь никто из нас, позднекоммунистических детей, не стал так же богат, как Абрамович, не стрелял по парламенту, не купил телеканал и не изобрел новый вид топлива, не построил свою киностудию и не получил «Оскар».
Мы проиграли еще до того, как вступили в игру. Призы, за которые нам предложили бороться, были «стеклянными бусами», не имевшими реальной ценности. Чем мы могли похвастаться?
Иностранным внедорожником, который скоро станет ржавой горой металлолома? Выплаченным двадцатилетним кредитом за двухкомнатную конуру в жопе мира? Или тем, что когда‑то у нас были служебные машины с водителем? Или тем, что в Яндекс–рейтинге блоггеров некоторые из нас добирались до первой десятки? Настоящие победители предыдущего по–коления захватывали реальные земли, заводы, телеканалы, а мы веселились, деля виртуальную песочницу. И каждый из нас, гордо вешая на грудь цацку «топ–блоггера в Рунете», конечно же, осознавал, что эта победа – истинное поражение. За бравадой наших победителей слышалась тоска суицидально настроенных лузеров. И, вербально истязая кого‑то, кто оказался еще большим неудачником, «наши» получали специальное удовольствие, сравнимое с кайфом средневекового монаха, предающегося самобичеванию.
Словом, Ваганова удача с завещанием ухудшила и Алкин, и Наткин имидж в глазах пансионного комьюнити.
— Ну что, красотка, наш зоопарк на тебя окрысился, – доложила я Соколовой обстановку, завалившись к ней на следующий день.
Натка перебирала спицами, громоздя плотно сбитый шарф цвета абсента.
— Да плевать я на них всех хотела, – нервно отмахнулась Натка, подтягивая нитку. – Единственный человек, перед которым мне реально неудобняк, – это Алка. А остальных это дело совершенно не касается.
— А что тебе Алки‑то стесняться? Не ты же завещание писала?
— фыркнула я. – Нельзя же в самом деле быть такой наивной дурой, как она, и ждать, что мужик, который ее тридцать лет и видеть не хотел, вдруг оставит ей хоть сломанный унитаз? Дожить до морщинистого декольте и верить в такую голливудщину? Что она, совсем, что ли, идиотка? Тогда ей вдвойне полезно узнать кое‑что о жизни.