– Боже мой! Боже мой! – простонала Цецилия, и слезы выступили у нее на глазах.
– Потом он все что-то говорил о маленьком домике в Англии, о цветах в каком-то саду, о Булони, о подвенечном платье – об этом саване, который вы шьете для вас обоих.
– Он был прав, – едва слышно произнесла Цецилия.
– Я сразу понял, что у него желтая лихорадка. Я многого навидался, но это страшная болезнь… Она не щадит никого. Ему сказали, что у него чума… Бедный Генрих! Я пошел к капитану и попросил, чтобы меня подменили у руля и позволили остаться с больным.
– Добрый Самуил! – вскрикнула Цецилия, сжимая своими ручками грубую руку матроса.
– Капитан сначала не соглашался, опасаясь за мое здоровье. Он доверяет мне больше других матросов, но когда я сказал ему, что мы уже прошли тропики и что теперь даже ребенок с завязанными глазами доведет судно до Плимута, он наконец согласился. В случае моей смерти я просил капитана поделить между моей старой матерью и Женни три тысячи франков, которые мне дал Генрих.
Цецилия вздохнула и взглянула на небо.
– Не прошло и получаса с тех пор, как я его оставил, но болезнь делала свое страшное дело. Его сильно лихорадило, он просил пить и беспрестанно кричал: «Я дышу огнем! Зачем мне дают дышать огнем?» Потом он опять вспомнил вас. Генрих говорил, что ничто не разлучит его с вами, что вы его жена и что соединитесь с ним, где бы он ни был, что разлуки быть не может…
– Он был прав! – шептала Цецилия.
– Так прошла та страшная ночь. Его все лихорадило, а я старался утешить его разговорами о вас. Потом он потребовал перо, чернила и бумагу. Вероятно, он хотел писать к вам… Я дал ему карандаш, но он смог написать только три первые буквы вашего имени… Потом он оттолкнул карандаш и бумагу и опять закричал: «Огонь, огонь, я в огне!..»
– Он сильно страдал? – спросила Цецилия.
– Этого никто не знает, – ответил Самуил. – Говорят, когда человек теряет ясность ума, то не чувствует мучений, но я не верю этому. Все животные, которые не имеют рассудка, тогда не чувствовали бы боли. Каждый час приходил господин Смит. Он пускал больному кровь, ставил горчичники, но по тому, как он качал головой, становилось ясно, что он делает все это, чтобы не брать греха на душу. На самом деле надежды не было. На третий день я и сам отчаялся: лихорадка проходила, но вместе с ней улетала и жизнь. Когда он бредил, у меня едва доставало сил удержать его в постели. Когда же болезнь отступила, мой мизинец был сильнее его… И не оттого, что я был силен или он слаб, но оттого, что смерть овладела им…