День разлуки наступил: это было 27 августа. Граф и друзья его хотели приехать в Бюрси к началу охоты, то есть к 1 сентября. Они отправились на почтовых и приказали выслать вслед за собой своих лошадей, которых малаец должен был вести в поводу до самого замка.
В минуту отъезда мужа я залилась слезами; увлекла Горация в комнату и в последней раз попросила его взять меня с собой. Я сказала ему о своем непонятном страхе; припомнила ему ту печаль и тот необъяснимый ужас, которые без всякой причины вдруг овладевали им. При этих словах он покраснел и в первый раз при мне выразил признаки нетерпения. Впрочем, в ту же минуту сдержал его и, говоря со мной с чрезвычайной лаской, пообещал, если замок удобен, в чем он, однако, сомневался, написать, чтобы я к нему приехала. Положившись на это обещание и надежду, я проводила его гораздо спокойнее, нежели сама ожидала.
Однако первые дни нашей разлуки были ужасны; но, повторяю вам, не от страданий любви, это было неопределенное, не покидающее меня предчувствие большого несчастья. На третий день после отъезда Горация я получила от него письмо из Каена: он останавливался обедать в этом городе и поспешил написать мне, памятуя о моем беспокойстве. Это письмо меня несколько успокоило, но последнее слово вновь опять всколыхнуло все мои опасения, тем более жестокие, потому как существенными они были лишь для меня одной; другому они показались бы смешными: вместо того чтобы сказать мне «до свидания», граф написал «прощайте!». Воспаленное воображение внимательно ко всем мелочам: мне сделалось почти дурно, когда я прочла это последнее слово.
Затем я получила другое письмо от графа, уже из Бюрси; он сообщал мне, что за последние три года замок пришел в ужасное состояние; в нем едва нашлась одна комната, куда бы не проникали ни дождь, ни ветер; итак, заключал он, мне нечего и думать о том, чтобы приехать к нему в нынешнем году. Не знаю почему, но я ожидала чего-то подобного, и письмо это впечатлило меня меньше, нежели предыдущее.
Несколько дней спустя мы прочли в нашем журнале первое известие об убийствах и грабежах, заставивших трепетать всю Нормандию. В третьем письме Гораций упомянул о них; но, казалось, он не приписывал этим слухам такой важности, какую придавали им газеты. В своем письме я просила его вернуться как можно скорее.
Вскоре новости стали приходить все более и более ужасные; теперь на меня уже навалилась страшная тоска, и пришел мой черед мучиться ночными кошмарами. Я не смела более писать к Горацию, ведь мое последнее письмо осталось без ответа. Я поехала к госпоже Люсьен, которая с того времени, как я открылась ей, сделалась моей утешительницей. Я поделилась с ней своими страшными предчувствиями, но она повторила мне то же, что и матушка говорила мне уже двадцать раз: Гораций не взял меня с собой, опасаясь лишь того, что мне будет неудобно в пришедшем в запустение замке. Госпожа Люсьен заверяла меня в том, что граф Безеваль меня очень любит; как ей этого не знать, если с самого начала он все доверил именно ей; граф не переставал благодарить ее за счастье, которым, по его словам, он обязан ей. Эти заверения заставили меня решиться на отчаянный шаг: если я не получу скорого известия о его возвращении, то отправлюсь к нему сама.