Но прежде чем я успел открыть рот, Нара сказала:
— Боишься ударить? А ведь ты, кажется, уже убил кого-то.
Нутро вздрогнуло. После некоторого молчания я произнес, как мог сурово:
— Да, убил. Врага. И съел половину сердца.
— Ой! — Девочка Весна взвизгнула так, будто ей подарили бусы крупного бисера. — Настоящий воин! Настоящий…
— Да, настоящий.
Я почти кричал, вновь чувствуя позорную теплоту, подступающую к глазам.
— И настоящий воин делает бабью работу…
Нара не успела закрыть рот, как кривой сосновый сук просвистел перед ее лицом. В долгом молчании я увидел — ее черные глаза, похожие на два маленьких лука, раскрылись широко, будто кто-то натянул тетиву.
Наконец она сказала:
— Ты ведь не убьешь меня… как того… того, которого убил?
— Нет, не убью…
Я поднял со снега топор и положил его на нарты.
— Иди. Разве у тебя нет работы?
Но Нара не уходила.
— Хочешь посмотреть, как настоящий воин делает бабью работу, — смотри.
Девочка Весна стояла не двигаясь, не говоря ни слова, и вдруг заговорила так, будто доставала из заветного туеса свое главное сокровище.
— К отцу приезжал человек… они ели много мяса, ели несколько дней… громко разговаривали и смеялись…
— Слышал.
— Нет, ты не слышал. Этот человек приехал с другого берега реки, оттуда, где земли людей Нга, — продолжала Нара, и после этих слов я замер. — Я слышала, как этот человек… я была рядом с чумом, мать приказала принести толченой рыбы…
— Говори!
… этот человек сказал, что видел Лара. Он жив, здоров, ест жир вместе со всеми. Старик Хэно сделал из него хорошего оленевода… и скоро, может быть, раньше, чем через три года, отдаст Лару свою дочь… самую красивую дочь…
Нара говорила все медленнее, перекатывая слова, как речные камешки в ладони. По ее щекам текли слезы.
Точно так же они текли, когда отец увозил Лара из стойбища, — только этих слез никто не видел. Она берегла их, как великую тайну, и проливала в редкие мгновенья одиночества.
И таким же, как слезы, сокровищем Девочки Весны стал я, заморыш Вэнга, человек с маленьким телом и лицом Лара. Я не знал о том, что в Наре уже завязалось главное умение женщины скрывать, прятать, лгать и этим яснее самых лучших слов говорить правду о себе. Я стал ее куклой, самой драгоценной из всех, — насмехаясь надо мной, она открывала мне эту тайну, которую я разгадал много лет спустя.
Теперь она понимала, что слезы выдали ее, она рассыпала свое сокровище, но ни обиды, ни досады на себя в ней не оставалось — была какая-то тихая, нежная боль.
Она развязала ворот парки и достала ремешок с белыми птичками.
— Вот… твои птички со мной, — сказала она. — Всегда со мной.