— Будет, будет, спасибо тебе… так и помереть недолго…
— А не за что! — Елистратов горделиво и шумно сдул капли пота с усов и бросил веник под полок.
Отца баня сломила. Он жалобно жмурился, осторожно дышал и еле перебирал ватными ногами, когда Елистратов с Арсирием вели его к дому; покорно помалкивал и подремывал в креслице, пока они в доме хозяйничали: Елистратов потрошил холодильник и орудовал консервным ножом, Арсирий собирал на стол и неумолчно болтал в манере массовика-затейника:
— …Килечку мы — сюда, а водочку — ее мы сюда, а хлебушек мы в середку: пусть у нас не густо, но ведь и не пусто, и на что нам жирно — нам бы живо, чтоб чуток парку, жбан кваску, склянку водочки да молодочку, закуток у печки да тарелку гречки… Складно ли я говорю?
Елистратов вежливо закивал в ответ.
— Или, скажешь, нет справедливости в моих словах?
— Разве я с тобой спорю?
— Вот и не спорь, москаль; да и не можешь ты с нами спорить. Я в Москве бывал — и больше никогда, не хочу, хоть зарежь, не хочу! Помолчим о присутствующих, но люди там козлы, им лишь бы успеть друг у дружки нахапать, им бы — хап-хап-хап, пока не сдохли, это у них прямо на мордах написано… А мы здесь живем смирно, жрем не жадно, и себя жалуем, и ближнего жалеем.
— Это кто же? Это ты кого жалеешь? — неожиданно подал голос отец.
— А как же! И я жалею, всегда жалею, как велит нам райсовет и святая русская церковь, — радостно отозвался Арсирий. — Ты, чем ныть, шел бы к столу, дорогой хозяин.
Отец, кряхтя, перенес себя из креслица на табуретку и, когда выпили по чуть-чуть и обсосали по первой килечке, насмешливо бросил Арсирию:
— Ты же в церковь не ходишь!
— Не хожу, — мигом согласился Арсирий. — Я захаживаю. Я так решил: лень не лень, охота не охота, верую не верую, а захаживать надо, потому что чем черт не шутит — может, Бог мне маленько грехов и отмажет.
— Жаль, что нету его, этого Бога, — сказал отец, себе одному наливая и в одиночку проглатывая стопку водки. — Он бы тебе живо башку отвертел.
Арсирий помолчал, не дыша и не моргая, потом быстро захлопал прозрачными сухими веками, поднялся с табуретки — кадык его задрожал, заходил ходуном:
— Все… Вот теперь — все, извинения не принимаются, рукописи не возвращаются и обжалованию не подлежит! Сынок-москаль свидетель — я с тобой по-человечески… И хватит, разбилась чаша моего терпения, на тысячу махоньких осколочков рассыпалась, а чтоб их собрать да склеить — я слишком горд и стар… Спасибо этому дому, прощай и ты, молодой человек, но чтобы мне потом — не скулить, слез не лить и на судьбу не жаловаться!