— Я ждал здесь, чтобы увидеть, как вы уедете, — проговорил он голосом, сдавленным от сильного волнения.
— Пасторский дом недалеко, туда можно дойти пешком, тем более просительнице, какой я иду туда, — сказала девушка мягко. — Я разорвала всякую связь со средой, в которой я родилась и воспитывалась, и там я оставлю все, — она указала на замок, — что еще несколько дней назад было связано с именем графини Штурм: украденное наследство, высокомерие и все так называемые преимущества, присвоенные себе эгоистичной кастой… Я до сей поры была по-ребячески убеждена, что исключительное положение ее относительно другой части человечества обусловливалось именно тем, что отделяло чистое от нечестного, добродетель от преступления, а теперь вижу, что преступлению нет нигде столько простора, как в этой изолированной среде. Несколько минут назад я поняла, что так называемое благородное сословие вдвойне достойно наказания за то, что, называясь благородным, поступает неблагородно и прибегает к обману, чтобы скрыть пятно бесчестья от глаз света… Я бегу к людям, которые действительно люди. Я буду просить гостеприимства в пасторском доме.
— Могу я вас туда проводить? — спросил он тихо.
Она без колебаний подала ему руку.
— Да, опираясь на вашу руку, я хочу вступить в новую жизнь, — сказала она со светлой улыбкой.
Он стоял перед нею точно так, как в каменоломнях, не принимая протянутой ему руки.
— Графиня, я напомню вам один момент из вашего детства, тот несчастный случай, вследствие которого вы получили болезнь, лишившую вас радостей детского возраста, — проговорил он глухо. — Это было на том самом месте, — он указал на площадку, залитую светом, — где грубый строптивый юноша оттолкнул от себя так безжалостно маленького, ни в чем не повинного ребенка…
Гизела побледнела.
— Я вам уже сказала, что это воспоминание погребено во мне вместе…
— С ним, с тем несчастным, утонувшим в ту же ночь, не правда ли, графиня? — перебил он ее. — Но он не утонул; его спас брат, нашедший свою смерть в волнах, из которых он его вытащил. Эта самая рука, — продолжал он, поднимая руку, — оттолкнула вас, графиня Штурм! Я тот самый Бертольд Эргардт, который наговорил так много неприятных вещей его превосходительству.
— Вы еще недавно сказали мне: «Кто знает, как страдал он в ту минуту!» Князь только что упрекнул, что вы ненавидите дворянство, — вы, во всяком случае, тогда имели основание оттолкнуть от себя представительницу этого сословия, в ту минуту, конечно же, еще ни в чем не повинную.
— Должен ли я объяснить причину? — спросил он.