«Ты навеки закрыл глаза, Иосиф, и не видел, как я стояла на коленях у твоей постели и до боли ломала руки, умоляя Бога сохранить тебя. В бреду ты непрерывно называл мое имя, то любовно и ласково, то негодующим тоном, и когда я говорила с тобой, ты не узнавал меня и отталкивал мою руку.
Ты умер в уверенности, что я нарушила клятву, и когда все кончилось и тебя унесли, под твоей подушкой я нашла эту книгу. Она рассказывает мне о твоей любви, но ты сомневался во мне, Иосиф!.. Я напрасно ждала хоть одного сознательного взгляда — он убедил бы тебя, что я верна тебе. Что может быть ужаснее вечной разлуки с любимым человеком — без примирения? Все наказания за страшнейшие преступления — ничто по сравнению с той мукой, которая терзает меня день и ночь.
Твоя душа витает теперь в бесконечном пространстве, я же скитаюсь еще по бедной, маленькой земле и не знаю, можешь ли ты бросить взгляд на прошлое?… Я ни с кем не могу говорить о моей душевной боли, да и не хочу, ведь нет человека, который понял бы мою утрату. Никто не знал тебя так, как я! Но надо, наконец, рассказать, как все это случилось. В этой книге ты излагал свои мысли, и в них слышится ласковое, оживляющее дыхание бессмертной любви ко мне, Иосиф… Мне кажется, что ты сам говоришь мне все, что здесь написано, своим милым голосом… Я хочу отвечать тебе здесь, на тех же листках, которых касалась твоя рука, и мне хочется думать, что ты стоишь возле меня и твои глаза следят за моим пером.
Помнишь ли ты, как маленькая Кордула Гельвиг искала свою любимую белую курицу на чердаке? Там было темно, только через щель в дощатой перегородке проникал солнечный луч. Маленькая девочка заглянула в щель. Сосед Гиршпрунг только что убрал сжатый хлеб, и высоко на желтых снопах сидел маленький Иосиф и смотрел в слуховое окно. „Ищи меня“, — закричала я. Мальчик соскочил и оглянулся. „Ищи же меня“, — прозвучало опять. Послышался треск, и доска, за которой стояла маленькая Кордула, упала на чердак соседнего знатного дома… Таков был ты, Иосиф. И я знаю, впоследствии ты так же переступил бы границы, установленные предрассудками…
Я горько заплакала от испуга, а ты вдруг стал добрым и повел меня вниз в закопченную комнату сапожника… Стена была исправлена, но с тех пор я ежедневно посещала тебя… Какие это были прекрасные зимние вечера! На дворе бушевала метель, а в громадной кафельной печке пылал яркий огонь; твоя мать сидела за жужжащей прялкой, а отец, сидя на скамеечке, стучал молотком, зарабатывая хлеб насущный…
Я еще вижу перед собой его благородное грустное лицо, когда он рассказывал о прошедших временах. Тогда еще Гиршпрунги были знаменитым родом, храбрецы, обладавшие богатырской силой… Сколько героических подвигов они совершили! Но меня пугали реки человеческой крови, пролитой ими, я больше любила слушать рассказ о рыцаре, который так любил свою молодую жену. Он велел сделать два браслета и на каждом из них выгравировать половину стиха; один браслет носил он, другой его супруга… И когда во время битвы он пал, смертельно раненный, и какой-то солдат хотел отнять у него эту драгоценность, умирающий крепко держал свое сокровище, пока на помощь не подоспел его слуга. Эти браслеты хранились в семье, как реликвии, до тех пор, пока не пришли шведы… Как ты ненавидел тогда этих шведов, Иосиф! Они были виновны в обеднении Гиршпрунгов. Это была очень печальная история, и я уже потому не хотела ее слушать, что твой отец всегда говорил: „Видишь ли, Иосиф, если бы не случилось этого несчастья, ты мог бы учиться и сделаться великим человеком, теперь же тебе ничего не остается, как быть сапожником“. Ах, эта история имела еще и другую сторону!