А самый юный не давался,
как был ни слаб он, как ни мал,
из рук казачьих вырывался,
руками ноги прикрывал…
Но скоро сила одолела —
и перед нами забелело
невинное девичье тело.
Когда ж лицо ее в слезах
увидел я… тоску и страх
те вспоминать не перестану…
Я в ней узнал свою Оксану,
свою любовь!.. Хватался я
за чей-то штык, за ствол ружья
и плакал перед Галайдою,
чтоб отпустил ее живою,
чтоб понял боль мою, беду.
Просили хлопцы Галайду,
но с каменным, угрюмым ликом
он глух был к жалобам и крикам.
Он говорил, и даже брови
казались красными от крови,
стал нос крючком, как у совы:
«Не казаки, а нюни вы!
Наш путь лежит сквозь темень ночи,
сквозь кровь и смерть, неужто нас
разжалобят девичьи очи,
иль в нас казачий дух погас?
А ты, — сказал он мне с угрозой, —
сдержи безумие и слезы
и не мешай мне исполнять
то, что велит отчизна-мать!»
Я и сегодня вижу снова,
как ружья вскинули сурово
и, как один, взглянули все
туда, где жизнь моя, Оксана…
Сияла мушка, вся в росе,
на карабине атамана,
и это значило — конец…
Стоял я, бледен как мертвец.
Казалось, сердце разорвется…
Раздался залп, упало солнце,
земля качнулась, поплыла…
И долго, долго тьма была.
А ночью разбудили нас
внезапной новостью: «Восстанье!»
Казалось, сбудется желанье,
зари рассветное сверканье
судьба нам шлет в счастливый час.
Еще мы гибли в темноте,
но немцы были уж не те, —
тянулись вспять к своим границам,
катился пот по хмурым лицам.
В ту осень слабый свет забрезжил
мне, бед распалась череда.
За самостийную, как прежде,
был Украину Галайда,
и ненавистен мне проклятый
он был — я жаждал с ним расплаты.
В разведку как-то мы пошли.
Чернела полночь, как чернила.
Рукой подать до красных было,
их пушки грозные вдали
угадывались… Ночь бедою
в лицо дышала нам. Средь тьмы,
как привиденья, крались мы.
Я молча шел за Галайдою,
и ненависть сжимала грудь.
А в темном небе Млечный Путь
дрожал над ним и надо мною,
сочились звезды молоком,
и тихо было всё кругом.
И я с решительностью злою
промолвил, словно прорыдал:
«Ну, повернись-ка, Галайда,
поговорить хочу с тобою».
Раздался выстрел, отзвучав
в сиянье звезд и шуме трав,
и эхо дали подхватили.
Он зашатался, обессилел
и молча, словно неживой
предмет, упал… Я, сам не свой,
ускорил шаг. Меня мутило.
Он был мне по оружью брат.
И долго, сколько можно было,
оглядывался я назад.
И мне вослед грозил рукою
мертвец… С поникшей головою
над ним стоял, как часовой,
холодный месяц золотой.